Николай Корсунов - Высшая мера

А Костя видел в воде воспаленные глаза таинственных голодных рыб, они смотрели на темный угрюмый яр, где стояли Костя с командиром. Одна звезда сорвалась, показалось, что это вспугнутая рыба метнулась в глубину.

Внизу, у воды, засмеялась девушка. Может быть, звезда высекла этот девичий смех? Но Костя услышал и шепот.

— Русалки на берег вышли, Костя…

За пойменным лесом показалась малиновая макушка луны. Потом луна вся вылезла, огромная, красная. Замолк горобцовский пес, возможно, очумело смотрел на небесное чудище, озарившее все вокруг багровым светом. Как при пожаре.

В лунном зареве Костя увидел фигуру майора, застывшую над обрывом. Пожалуй, так бы вот Иван Петрович следил за ходом боя, а Костька-порученец, подобно чапаевскому Петьке, ждал бы его коротких приказаний и потом птицей летел бы туда, где бой, где сеча…

И еще Костю точила, мучила мысль о том, что Иван Петрович воевал в здешних местах, а он ничегошеньки об этом не знает. Изнывая, Костя выдохнул:

— А вы Чапаева живого видали? Настоящего.

— Видел, Костя. Он же у нас, в самарских степях, начинал. Мы с братом двоюродным к нему в отряд записались… А белочехи отца его в отместку расстреляли…

— А брат ваш… тоже красный командир? — Костя боялся даже дыхание перевести.

— Брат погиб при первом штурме Уральска, в восемнадцатом. Мы ведь несколько раз подступались к казачьей вашей столице… Уральск ведь был головой и пупом старого казачьего войска…

В соседнем доме простуженно прохрипела дверь на несмазанных навесах. Кто-то вышел на крыльцо, откашлялся, прочищая горло, и начал спускаться по скрипучим ступенькам.

— Дядь Стахей топает, — с досадой сказал Костя. — Услыхал. Вы с ним, Иван Петрович, не шибко. Он же беляк натуральный. Знаете, когда к нам первый раз привезли «Чапаева» и когда беляки в кино строчили из пулемета по плывущему Василию Ивановичу, так Стахей Силыч на весь клуб возмутился: «Врут, грябу их милость, не там пулемет стоял!» Ну после кино парни перестрели его в переулке да и ввалили. И жаловаться не стал…

Табаков глядел на шаркавшего пимами Каршина и горьковато улыбался.

Костя заранее приподнял кепку и неискренне воскликнул:

— Здоров, дядь Стахей! Как спал-почивал?

— Да уж не твоими молитвами, шайтан тя защекочи! Че шляешься под окнами в заполночь?

Табаков шагнул навстречу:

— Извините, Стахей Силыч, это мы вдвоем… Решили побродить напоследок, утром уезжаю…

— А, Иван Петрович! Здравствуй, краском… Стало быть, время приспело к долгу, к службе вертаться? На машине? Машиной хорошо, споро, а то лошади ноне пошли — страм один! Раньше за одну покормку до Уральска доезжали, а ноне и в два дня еле-еле. Вот у меня был конь, на весь полк из коней конь. Копыта — стаканами, морда горбатая, ровно у падишаха турецкого…

«Теперь — держись! — с неприязнью покосился на Каршина Костя. — До восхода солнца не остановишь!..»

Не стал слушать, отошел к обрыву. Костя до сих пор не мог забыть обиды, нанесенной ему Стахеем Силычем года три назад. Шел он как-то мимо Каршина и не поздоровался, даже наоборот, отвернулся от «беляка». А тот кличет: «Подь-ка сюда, пустельжонок желтоклювый!» Хотя и с независимым видом, но пришлось подойти. А толстые грубые пальцы Каршина сцапали Костино ухо и завернули, наверно, оборота на три. Взвыл Костя! Затанцевал! А Стахей Силыч, не выпуская уха, строевым шагом повел Костю через две улицы в школу, к директору. Света невзвидел Костя от стыда и боли! А тот вел и приговаривал: «Засеки-запомни: ты супротив меня агнец… Засеки-запомни, пустельжонок…» Разговор у директора был памятным. Ну а дома, само собой, маманя встретила…

Не мог Костя забыть того лиходейского дня и потому здоровался теперь со старшими даже через улицу.

…Что-то бубнил Стахей Силыч, поддакивал ему Иван Петрович, а Костя смотрел на луну. Стала она и меньше, и белее, точно обтаяла в холодной вышине. Под яром приглушенно говорили и тихо смеялись парень с девушкой. Наверно, сидели они на коряге, лежавшей возле самой воды. У девушки вдруг прорвалась веселая досада: «Ох, уж эти мне руки!..» Костя сложил ладони рупором и неожиданно захохотал филином — гулко и устрашающе. Внизу притихли. «То-то же!» — усмехнулся он, возвращаясь к Ивану Петровичу и Каршину.

На дворе стояла та студеная октябрьская пора, когда в Излучном начинают шинковать капусту, колоть, палить гусей, то есть самая вкусная пора. В это время даже воздух, кажется, свеж и крут, как тугой капустный кочан.