Николай Корсунов - Высшая мера

Петух взлетел на опушенный инеем плетень и ожесточенно захлопал крыльями, словно вздумал погреться. Заголосил надсадно, сорвался на верхней ноте и еще долго и сконфуженно ворчал и топтался на кромке плетня. Потом тяжело слетел к гребущимся внизу курам.

«Не можешь — не берись!» — философски заметил Костя. Сначала он решил сходить на старицу, посмотреть, далеко ль кромки замерзли.

— Костя!

«Увидела!» — с досадой узнал он материн оклик.

Крутнул головой. За горобцовым плетнем, на заднем дворе, рыжим курганом высился одногорбый верблюд, голова и шея — Змея Горыныча, глаза — Стахей Силыча, выпуклые, надменно-презрительные: дескать, плевал я ровным счетом на всех, будь тут хоть сам председатель колхоза! Впряжен в сани-площадку с большим дощатым ящиком. Над ящиком курился сизоватый прах. Мать и еще одна женщина совковыми лопатами набрасывали в него печную золу из кучи, скопившейся у Горобцов за несколько десятилетий. Сам хозяин стоял на пороге сенцев, засунув руки в карманы стеганых штанов, и хмуро балагурил, отвлекая женщин. У него — выходной, у него — отдых, он конечно же не вытащит сегодня рук из теплых карманов. Может, и вытащил бы, да сегодня сердит. С похмелья дядька Устим всегда сердит. Оттого, что корова не тем боком почесалась, оттого, что жена не туда помои выплеснула, оттого, что в кисете махорка перетерлась в пыль…

— Ну что, маманя?

— Хлеб вынул из печи?

— Вынул.

— А корову напоил?

— Напоил.

— Навоз вычистил?

Костя сказал, что вычистил, искренне возмущаясь праздностью ее вопросов. Верит и доверяет она только себе. Вот натура у человека!

— Костя! — сказала и замолчала, словно обдумывая, о чем бы его еще спросить, какую бы ему еще работу придумать, чтоб не болтался зряшно по поселку. Уж он-то знал маманин характер. Помалкивала, смотрела, как товарка взрезала лопатой слежалую золу и кидала в сани. Железо лопаты неприятно скрежетало о камешки и осколки стекла — в кучу не только золу ссыпали.

— Ну что еще? — сердито напомнил о себе Костя.

— Где-то в Севрюжьем проулке бабы куриный помет собирают. Ступай найди их, скажи, чтобы везли не к ферме, а прямо к нам во двор. Пускай возле бани выгрузят. Поближе к глазам. Ступай!

Это жизнь разве?! Но попробуй возрази ей, звеньевой. У нее — планы, у нее в голове двести пудов проса с га!

Пришлось идти. Но прежде чем искать в чужих курятниках баб из материного звена, Костя решил проверить яйценоскость своих кур. Всякий полезный труд должен вознаграждаться. Из гнезд, из-под урчащих, клюющихся несушек Костя вынул три тепленьких яйца и понес в сельмаг. Протянул продавщице:

— «Раковой шейки». На все.

Это его любимые конфеты. Засунул кулек в карман. Теперь оба кармана пальто полны съестного, домой можно не возвращаться до темноты, когда опять нужно будет кинуть корове сена на ночь и принести пару ведер воды. Если б она ведрами молоко отдавала!

Передав женщинам наказ матери, Костя удовлетворенно и шумно выдохнул воздух, точно бревно с загорбка сбросил. Вполне заслуженно отправил в рот соблазнительную карамельку, пустив обертку с красным рачком по ветру. Она перескочила через ближний плетень и улепетнула дальше. В этом Костя увидел хорошую примету: «Все, больше не попадусь мамане на глаза!..» И вдруг ахнул: на обочине валялась чья-то рогатка, да еще какая замечательная: из эластичной красной резины, с хорошим развилком! Два года назад за такую отдал бы самую дорогую книгу. А сейчас придется подарить Айдарову братишке.

Казачьи дворы не отличались добротной городьбой. Вдоль улиц и переулков вкось и вкривь торчали выбеленные дождями и солнцем плетни. Не охочи уральцы домашностью заниматься, им гожее с бредешком по песчаным отмелям бродить, с шабром лясы на завалинке точить.

За таким вот дряхлым плетнем и увидел Костя Стахея Силыча. Тот просеменил по двору с полной бадьей — нес свиньям пойло. Переломился через изгородь закута, вылил в корыто, а все что-то не разгибался — видно, за ухом хрюшке чесал. Над изгородью торчали его сухие ягодицы, обтянутые старыми шароварами с отпоротыми лампасами.

У Кости зачесались руки. Зыркнул взглядом, поднял круглый, словно картечина, голышок и вложил в кожицу рогатки. Поспешно прицелился из-за угла дома, оттягивая резину до самого уха.

Тонко вынькнув в воздухе, галька чмокнула в ляжку. Свечой взвился Каршин, громыхнула оброненная бадья. Люто озирнувшись, он рысцой ударился в избу, зажимая обожженное место ладонью.