Анатолий Ананьев - Межа

Так же, как стелилась перед машиною дорога, и так же, как она была видна далеко впереди, взбегающая на гребни, и видны были вокруг нее впереди и по бокам рощи, сады, деревни, разливы редкой и сохнущей пшеницы, и видно было белесое и смыкавшееся с горизонтом небо, — так же будто на часы, дни, месяцы вперед просматривалась Богатенковым теперь, когда он вместе с Егором Ковалевым возвращался из Федоровки в Белодворье, его жизнь, жизнь Даши, Николая, жизнь вообще всех людей, составлявших общество, частью которого был он сам, были Даша, Николай, Егор, были Теплов, Потапов, Ядринцев, и этот молодой председатель сельского Совета Федор Степанович, и старик Минаев, так живо напомнивший Богатенкову всем своим видом, словами, дрожью и злобою ту, прошлую, лебедевскую Нижнюю Рыковку, с которой, как ему прежде казалось, было давно покончено, но которая, оказывается, еще жила и шевелилась, как отрубленный хвост ящерицы; ему просматривалась даль жизни, как она должна была сложиться для него теперь, и спокойные, приятные чувства возникали в нем. Он не думал о Минаеве; его не тревожил этот старик. «Что он еще зароет под избу? Теперь он уже ничего не зароет», — прощаясь, ответил Богатенков Федору Степановичу и уже более не возвращался к этому вопросу. «Николай — вот кому нужно знать все. Ему жить», — думал он сейчас под набегавший шорох колес. Хотя он еще после пожара не говорил с сыном, но знал по своему опыту, что жизненный урок никогда не проходит даром, и чувствовал, что он не прошел даром и для Николая. «Доверчивость, жалость — нет, все это не то. Жалость жалости рознь. Надо разбираться в людях, и нельзя при этом отбрасывать прочь опыт прошедшей жизни. Нельзя», — спокойно и назидательно повторял он. Он видел перед собою Николая, его лицо, и видел его жизненную дорогу, какою она представлялась в его отцовском воображении, и думал с добротою и душевной удовлетворенностью, что уже не допустит стихийности и самотека (ему важны были не эти производственные слова, а их смысл) в воспитании сына.

— А вы что такой грустный? — между тем спрашивал он у Егора.

— Да с чего же веселиться?

— Ничего, ничего, жизнь никогда не останавливается и не топчется на месте, она движется вперед, мчится, и тут смотри, чуть зазевался, и сразу в кювете. А кюветы, брат, всегда по обе стороны дороги.

— Вот именно: и справа и слева, — подтвердил Егор.

Для него поездка в Федоровку, встреча с Минаевым и то событие, — пожар и взрыв, — которое произошло в деревне и о котором рассказал ему подполковник Богатенков в первый же вечер в гостинице, как только они остались вдвоем, — для Егора все это было лишь тем последним кольцом в цепи событий, которое завершило и сомкнуло все его прежде разрозненные, неясные и неверные мысли и представления о людях. В городе он столкнулся с Ипатиным, который сначала вызвал в нем жалость, а потом открылся совершенно с иной и недостойной жалости стороны; здесь он увидел Минаева (он вспоминал теперь и тот его вагонный разговор), который тоже мог бы вызвать жалость, и ему были вполне понятны ошибки и заблуждения Николая. В общем ходе жизни, как Егор мысленно охватывал все теперь, он отводил место и Лаврушину, и себе, и сидевшему рядом подполковнику Богатенкову, на которого он смотрел сейчас совсем другими, чем прежде, глазами. Он не думал, что ему непонятен был подполковник со своею мягкостью и добротою к жизни и к людям; напротив, ему казалось, что он не только понимал, что это была за доброта и к кому доброта, что за мягкость и к кому мягкость, но и сам смотрел на жизнь так же, как подполковник, и испытывал то же чувство, что и он, и сознавать это было приятно Егору. Ему тоже виделось будущее, но только не столь далекое, как Богатенкову, и он тоже испытывал удовлетворение оттого, что все тяжелое уже позади, что он возвращается в Белодворье и что, главное, теперь уже только одни сутки отделяют его от встречи с Шурой.