Анатолий Ананьев - Межа

— Хорошо, — сказал Егор, прочитав.

Он заказал проводнику чай и, дождавшись, пока тот принес, и затем оставив Дашу одну, пошел в вагон-ресторан.

В общем вагоне, через который он проходил, он наткнулся на сгрудившихся в коридоре людей. Где-то в центре (за головами и спинами ничего не было видно) что-то происходило, шел какой-то оживленный разговор и слышался громкий женский голос.

— Что там? — спросил Егор у стоявшего ближе всех к нему мужчины в пижамной куртке и с открытой волосатой грудью, которую он почесывал пальцами.

— Да ничего особенного, так, делать людям нечего, — неохотно ответил он. — Разговор затеяли: кто хлеб растит, кто ест. Ему говорят правильные вещи, а он всех грязью обливает.

— Кто?

— Старик какой-то. С утра сел, — добавил он и, махнув рукой, отошел в сторону.

Егор, потому что ему все равно надо было проходить через толпу, протиснулся к центру. Хотя от сгрудившихся людей, заслонивших окна, было полусумрачно, Егор сразу увидел старика, который вел спор, и сразу узнал в нем того самого низенького сутулого человека, которого провожала на вокзале Жена покойного Ипатина.

— Ты мне на эту тряпицу не указывай, — говорил старик, щуря зрячий глаз и наклоняясь вперед, к сидевшему напротив уже немолодому, лысеющему мужчине, глаза которого тоже были слегка прищурены и на вспыхнувшем краскою лице было заметно возбуждение. — Пиджак, эть, на три года, а хлеб — кажный день. Я вашей мудрости не знаю, а раньше так было: вот мой хлеб, вот ваши деньги, схожа цена, дам, не схожа — погожу, а как ты думал? Земля пот любит, деньги — счет, а человек — жизню, так что ты меня тряпкой не кори.

— Ну, а трактор, которым, к примеру, землю вы пашете? Он что, с неба вам сваливается?

— Не знаю…

— Да сам-то он откуда? — послышался чей-то громкий и ясный, как будто юношеский голос, и Егор, повернувшись в ту сторону, откуда доносился этот голос, увидел выдвинувшегося вперед парня в серой, навыпуск рубашке. — Да он деревню-то знает? Чего он тут нам заливает? Кто сейчас хлеб растит?

— Эк ты, щегол, вылез.

— Так вот, отец, щегол я или не щегол, а хлеб растит нынче механизатор: он тебе пашет, он сеет, он и убирает. Да тут и в деревне не надо жить, чтобы знать это, да что с ним спорить, откройте любую газету, и все.

— Ну, папаша, слыхал? — сказал сидевший напротив мужчина с возбужденным лицом.

— А чего слыхать?

— Что вам молодой человек говорит.

— Тьфу, я вам про Фому, а вы мне про Ерему.

— Вот то-то и оно, — с удовлетворением, будто только это и надо было выяснить в разговоре, сказал сидевший напротив старика мужчина. — Вы про Фому, а мы про Ерему, в этом-то и есть вся штука, здесь-то как раз и зарыта собака.

— Я ваших собак не зарывал, а вы моих не видали. На этом и кончим. Ну-ка; пропустите, — сказал он, вставая и направляясь к выходу. — С вами, эть, без чаю останешься.

Люди расступились, и старик, пошатываясь и сутулясь, пошел по коридору к проводнику. Несколько мгновений все молча смотрели ему вслед. Кто-то сказал, что старик этот — комическая фигура, кто-то назвал его недобитым кулаком, кто-то высказал мнение, что старик, дескать, прекрасно понимает, что к чему, и лишь притворяется: «Надо же поболтать, на то и дорога», — и все слушавшие постепенно и не без сожаления, что маленькое вагонное происшествие, привлекшее их внимание, закончилось, стали расходиться по своим местам. Егор тоже направился к выходу. В коридоре, возле самой двери в тамбур, он еще раз, теперь почти лицом к лицу, столкнулся со стариком (тот просил у проводника чаю), и снова, как и утром, на вокзале, когда впервые увидел его рядом с Настасьей, почувствовал, что было что-то схожее, единое в этом человеке с Ипатиным. «Да тут и загадки нет, — сказал он себе. — В сути. Конечно же в сути, — повторил он. — Он про Фому, а мы про Ерему, все очевидно».

— Разрешите, — сказал он, разворачиваясь плечом и проходя мимо старика.

За всю дорогу Егор больше не видел старика и потому не думал о нем. Он вернулся из вагона-ресторана, когда за окном было уже темно и в купе горел свет. Даша лежала на нижней полке, укрывшись одеялом; она еще не спала, и в глубине, в полусумраке от нависавшей над нею полки были видны смотревшие на Егора глаза. Егор положил на стол апельсины и плитку сливочного шоколада и, сказав: «Это вам, Дарья Захаровна. Может быть, очистить?» — и заметив, как она, слегка высунув руку из-под одеяла, жестом ответила, что не надо, что она ничего не хочет, и благодарит его, и снова сказав ей: «Очень свежие… ну смотрите… а то давайте очищу», — и подождав секунду, затем взял со столика папиросы, спички и вышел в коридор покурить. От окна к окну шел проводник и задергивал шторки; двери купе были закрыты; вагон укладывался спать. Егор выкурил несколько папирос, прежде чем вернулся в свое купе. Он снова, вспомнил о Шуре и долго потом, уже раздевшись и лежа на верхней полке, в темноте под стук колес думал о ней.