Анатолий Ананьев - Межа

«Наконец-то», — подумал он, когда в коридоре раздался звонок.

— Ты обедал? — были первые слова Шуры, когда она вошла в открытую Егором дверь. — А то я принесла сосиски и свежий батон, — продолжала она, передавая сетку со свертками Егору и проходя в комнату.

— Я был в кафе, перекусил.

— Я мигом сварю, мы ведь сейчас идем к Богатенковым, — наклоняясь, снимая узконосые туфли и шевеля затекшими пальцами ног и затем надевая мягкие комнатные тапки и испытывая удовольствие от этого, продолжала говорить она. — Да, ты знаешь, у них горе: Николай в больнице, а сам Богатенков уехал к нему.

— Как в больнице? — переспросил Егор, для которого эта новость была неожиданной и ошеломляющей.

— Анастасия Михайловна, ты же знаешь, какая она дотошная и всегда все знает, так она мне, не успела я войти, все рассказала. Там, в деревне, где Николай живет, был пожар, горела изба, а под избой еще с гражданской были закопаны патроны. Никто, конечно, не знал, ну они и ахнули, — говорила Шура. — А в отделении рассказывают, что сын Богатенкова совершил мужественный поступок! Он же бросился в избу.

— Спасать кого-нибудь?

— Наверное, — подтвердила Шура.

На кухне, надев фартук и готовя на скорую руку ужин, она продолжала говорить о Богатенковых: о Даше, которая была теперь одна («Ведь это только подумать, каково ей», — твердила Шура), о самом подполковнике, который представлялся ей уже не просто душевным, мягким и чутким человеком, с которым всем легко работать («Я всегда говорила, да все у нас говорят, ты же знаешь, что он добрейший человек», — замечала она), но который нуждался, как ей казалось, теперь в душевной поддержке; потом снова возвращалась к Николаю («Такое несчастье, надо же», — повторяла она), к пожару, патронам, взрыву («Может быть, если бы не взрыв, он не лежал бы сейчас в больнице!») и опять начинала о Даше, о кладбище, о подполковнике. Она говорила так, будто все это было частью ее жизни, и она не мыслила себя без этих забот. Егор с удивлением смотрел на нее. То, что открылось ему сегодня на каменной гряде, он видел сейчас в Шуре. «Вот она, естественность жизни! — мысленно восклицал он, ничего, однако, не говоря ей о своем открытии. — Для нее все это просто, естественно и необходимо!» Так же, как духовный мир Егора всегда представлялся Шуре богаче, шире и интереснее, чем ее, и это привлекало и тянуло ее к Егору, так же, как она чувствовала, что она обогащалась, живя с ним и открывая его для себя, — так теперь он, слушая ее и вглядываясь в ее необыкновенно живое и привлекательное лицо, но замечая уже не эту, всегда поражавшую его красоту, а другую — красоту ее души, — испытывал то же чувство нежности, какое всегда испытывала к нему Шура. Им же самим разбуженные в ней силы теперь восхищали и привлекали его. «Какая она!» — мысленно про себя говорил он, вкладывая в эти слова новый для себя и еще более волновавший его смысл.

— Ты что сегодня все время рассматриваешь меня? — спросила Шура, оглядывая на себе подвязанный фартук.

— Я снова влюбляюсь в тебя.

— Вот как! Ты, значит, не любил?

— Ну что ты, Шурочка, конечно, любил.

В восьмом часу, счастливые своим счастьем, они направились к Даше.

Поздно вечером, когда Богатенков вернулся в гостиницу, ему подали телеграмму:

«Выезжаю завтра ухаживать Николаем, звони согласие, встречай — Даша».

«Да, разумеется, конечно, — проговорил он, прочитав телеграмму, — так будет покойнее ей». Он прошел к дежурной, заказал междугородный разговор — в течение часа обещали соединить его с домом — и вернулся к себе. Не раздеваясь, лишь расстегнув китель, он опустился в глубокое кожаное кресло, более четверти века простоявшее, наверное, в каком-нибудь кабинете и теперь украшавшее гостиничный номер; но, как ни казалось кресло громоздким, сидеть в нем было удобно, уютно, все тело, уставшее за день, отдыхало, Богатенков, чувствовал это, и ему было приятно. Он сидел в своей привычной позе, прикрыв лоб и глаза ладонью будто от света и будто дремля, как он устраивался дома в кресле перед журнальным столиком, когда уже бывали прочитаны вечерние газеты и он ожидал ужина; но как и дома, так и здесь он ни минуты не оставался спокойным. Он думал о Николае, который лежал в белодворской больнице и у которого он был вчера, и то после особого разрешения главного врача, и думал о Даше, которая с горя и отчаяния могла снова, как он говорил себе сейчас в раздражении, «отколоть номер»; он боялся оставлять ее, но и боялся взять с собой сразу же, не увидев прежде Николая и не узнав о нем все, и эти два дня, пока жил здесь, мучился от своей нерешительности. Потому, что Даша была далеко от него, дома, мысли о ней более тревожили его. В первый же день, как он приехал, он дал ей телеграмму, чтобы она не волновалась; сегодня утром, собираясь в Федоровку, написал ей небольшое письмо, а теперь, немного успокоенный ее ответной телеграммой, ожидал разговора с ней. «Хорошо, что она едет, и для Николая и для нее, — думал он. — Если завтра она выезжает, то послезавтра утром будет здесь. Надо только договориться с главным врачом, чтобы допустили ее». Он решил про себя, что завтра же, не откладывая, сделает это, тем более что главный врач показался ему, когда он вчера разговаривал с ним, человеком добрым и умным.