Василий Золотов - Меж крутых бережков

— У нас за столом не тесно: приходи — наш сахарок, твой говорок.

Фене многое в них нравилось. Сестры никогда ни в чем не упрекали друг друга и всем, чем только можно, делились. У Люды был красивый модный жакет. Если Галке надо было сходить на танцы, Люда всегда уступала ей свое сокровище.

— Надевай да заодно бери и косынку, я посижу дома, почитаю книжку, — говорила она.

А мать… Вот, наверное, от матери и пошли характеры сестер. Мать работала санитаркой в больнице. За день сильно уставала, но всегда была неизменно ласкова к своим двойняшкам, жалела их: у Люды с Галкой отца не было — погиб на фронте… «А легко ли тебе самой-то?» — думала Феня.

Однажды, в первые дни знакомства, сестры взяли с собой Феню на завод. Когда она вошла с ними в один из цехов, Галка сказала:

— Это наш, молодежный!

Феня широко раскрытыми глазами смотрела на цех. Какой огромный — ни конца ни края! Но он совсем не был похож на ту мрачную громадину, которую Феня мысленно представляла себе. Не было ни шума, ни грохота, ни лязга. Высокий светлый потолок подпирают лавры и пальмы, вдоль цеха бежит конвейер, а над ним склонились девушки в белых халатах. Может, это лаборатория? Нет, подруги не шутят — это цех!

В перерыв Феню окружили юные москвички, начали расспрашивать о деревне, об Оке. Жуют бутерброды, смеются, кто-то и ей сунул бутерброд и два яблока. Уселись на ящики, спели песню. И Феня с ними сидела, и на ее плече тоже лежала рука соседки. Фене стало тепло и радостно от этого. Простые, добрые, будто десять лет уже знакомы.

— Пошла бы к нам работать? — спросили девушки.

На москвичек взглянули немного удивленные карие глаза.

— Конечно, пошла бы, да вот только… — Феня запнулась, потупила взгляд, брови сошлись к переносью. — Тетя у меня нездорова, присмотр нужен…

В конце февраля тетка, отлежав два дня в постели, зачем-то уехала в Ростов. Две недели Феня была одна, и все эти дни проводила у Люды с Галкой. Вспоминается 8 Марта… Проснулась, а на столе мимозы, пахучие, золотые ветки из солнечного Причерноморья… Их нежно-желтые соцветья были полны медового аромата. Феня никогда не видела мимоз. Она смотрела на цветы детски любопытным взглядом и чувствовала, как праздничная радость охватывает ее.

И вот теперь, возвращаясь домой, Феня вспомнила о подругах, и ей невольно взгрустнулось, захотелось побыть в уютной комнате Люды и Галки, где она чувствовала себя всегда как дома.

Ах, Москва, Москва!.. В те первые дни Феня побывала с заводскими девчатами в Большом театре. Она сидела на галерке и в тот миг, когда хор грянул ладно и дружно, чуть не заплакала от радостной боли в сердце:

И так было хорошо в ту минуту на душе, так хорошо!..

Однажды за обедом тетка спросила у Фени:

— Ну как, нравится тебе в городе-то?

— Очень! Вот только бы учиться…

— Год на исходе — отстала. С осени пойдешь.

Феня, вздохнув, притихла. Ее воображению представилась микулинская десятилетка, окруженная ветлами, с черными шапками грачиных гнезд на макушках. Ни с того ни с сего вдруг потянуло домой, соскучилась по сестренке Маше, брату Егорке, по школьным подругам.

Заметив, что Феня стала вдруг молчаливой, погрустневшей, тетка сказала:

— Не горюй, летом съездишь в Микулино, а осенью опять в Москву.

Девушка согласилась.

К первомайскому празднику Анна подарила Фене светлое муаровое платье, новые туфли и косынку. Феня оделась, подошла к зеркалу — и сама себя не узнала: никогда еще не носила такого!.. Вот бы теперь по селу пройтись!

После праздников прибавилось забот: надо было ездить с чемоданами в два места. Пришло лето, а тетка почему-то помалкивала о Микулине, будто забыла. Мать и отец благодарили Анну в письмах за какие-то деньги, которые она очень кстати прислала в сенокосную пору, и все уговаривали Феню быть послушной, старательной, помогать тетке. «Учись у нее житью-бытью, — советовал отец в письмах, — уж где-где, как не в городе, человеку выйти в люди».

Городское лето оказалось жарким, томительным. Феня в эти дни часто вспоминала прохладный Добрынин лес, бормотание родников в оврагах под темными дубами.

Как ни говори, сердцу ее все-таки ближе была Ока, песчаные косы вдоль берегов, где на алой заре ветер клонит лозу к воде… Захотелось пробежать босиком по зеленой траве, ощутить под ногами ласковую землю. Босиком, только босиком, сбросив модные тесные босоножки, купленные теткой.

Все лето Фене приходилось ездить из одного конца Москвы в другой. Нравилось ей, когда сверкающие поезда метро мчали ее во мрак тоннелей и по пути, будто во сне, то и дело вспыхивали голубые или нежно-розовые мраморные залы подземных станций. А когда Феня выходила из метро на раскаленные улицы, голова ее с непривычки начинала кружиться от бензиновой гари и асфальтного чада. Странно — совсем рядом, на тротуаре, работали загорелые ее сверстницы, ловко разравнивая и укатывая дымящуюся асфальтовую массу. Им хоть бы что — довольны своей работой, смеются, и чад им нипочем, а она с непривычки дышать не может.