Григорий Тютюнник - Водоворот

— Снимите с него бекешу, хлопцы, а то ему жарко.

Низенький партизан с забинтованной рукой подбежал к полицаю:

— А ну, вытряхивайся!

Полицай молча скинул бекешу.

— Откуда он? — спросил Оксен.

— Хуторской. С Яблоневого хутора.

Оксен оглядел плечистую фигуру и сильные руки полицая.

— Пахал бы ты землю, жито сеял. А теперь препроводите его к коменданту, под тополь.

— Что будем с ними делать, люди?

— Судить! Пускай ответят за наше горе!

— Пострелять их!

— Жилы из нас тянули. Смерть им!

Рассвирепевшие деды направились к тополю, глаза от пожара красны и зловещи.

— Что, допрыгались на нашей земельке?

— Стреляй их, командир. Мы хотим глянуть, как они по снегу кататься будут.

Оксен подозвал двух партизан с автоматами:

— Отведите их подальше.

Их связали, повели к плавням. Люди приумолкли. В камышах затрещали автоматные очереди — и все стихло. И вдруг зазвенели стекла и встопорщились стрехи — сильный далекий взрыв взметнул к небу целый столб искр. Оксен выпрямился:

— Спокойно, люди! Это наши партизаны-подрывники взорвали в Матусове минный склад. Люди! Я знаю — тяжко вам. Враг беспощаден, но его уже гонят и бьют. Наши войска разгромили фашистов под Москвой и гонят их дальше. Вся земля горит у них под ногами.

К Оксену подскакал всадник и, перегнувшись с седла, что-то тихо сказал. Оксен встревожился и, придерживая коня, стал прислушиваться.

— Из района в ваше село едут каратели,— сказал он тихо, но все услышали его слова, и толпа всколыхнулась.— Мы встретим их. А вы стойте один за всех и все за одного. Было бы лучше, если б вы ушли в степи, в леса, на хутора…

Он снял папаху, поклонился на все стороны молчаливым дедам и, пришпорив коня, повел отряд за село.

В четырех километрах от села встретили немецкий арьергард — усиленный отряд полиции. Бились около часа. В снегу хрипели и матерились окровавленные полицаи, кони носились без всадников, громким ржанием будоражили ночь. Немецкие минометы стреляли из-за бугров, пули взрывали снег, и Оксен решил отходить в яры.

Он добрался до лугов и встретил еще пятерых партизан. Один был ранен в руку, другой в плечо.

— Какие-то на конях гнались за нами. Верно, полицаи,— сказал один из них.— Мы их с коней посшибали, они и отстали,— закончил он насмешливо.

Оксен выслушал это без особой радости, он понимал, что если их нащупали тут, в плавнях, нужно немедленно отходить дальше, так как за ними гонится кто-то, видимо хорошо знающий местность.

На Ташани было светло как днем. Это горел камыш.

«Ага, хотят нас выкурить. Значит, если они подожгли с того края, то хотят, видно, прижать нас к болоту», подумал Оксен.

— Пошли,— тихо приказал он.

Ступкинский лес проскочили за час и остановились, озадаченные: впереди ясно вырисовывались черные фигуры всадников, гарцевавших на холмах. Оксен повел своих людей на север, к Маниловским плавням. Но и там они наткнулись на засаду. Тогда Оксен пошел на риск — он решил выйти в степь, чтобы ярами и балками пробиться к Ахтырским лесам.

Тихо перебрались через топкие рвы, незамеченными вышли из плавней и только хотели свернуть в степь, как заметили пятерых всадников, которые приближались легким аллюром. Всадники остановились, видимо, совещаясь. Один из них поскакал на луга, а четверо стали осторожно окружать партизан, не стреляя. Один из партизан стал на колено и дал по ним длинную очередь. В снегу захрапел конь, всадник спешился; трое продолжали преследование.

Вдали слышалось конское ржание, ветер доносил слова команды и сердитую немецкую брань. Ежеминутно взлетали ракеты.

Оксен понял, что степью прорваться не удастся, и завел своих людей в поросший лесом глубокий яр. Партизаны сидели, прислушиваясь. Наверху ясно слышались голоса, какой-то шум.

Оксен вынул из ножен саблю и стал расчищать снег. Все поняли и тоже принялись за дело. Земля была замерзшей и твердой, и они рубили ее штыками от винтовок. Работали быстро, обкладывая окоп крепкими корягами, найденными в яру. В небо взлетали ракеты, стало светлее, и они отыскали кое-что для защиты: камень-валун, занесенный сюда паводком, дубовое бревно. Наткнулись на присыпанную снегом криницу, разобрали сруб и перенесли его в окоп. Наверху слышали их возню, но не стреляли — хотели взять живьем.

В четвертом часу ночи партизаны кончили свою работу, пересчитали патроны, зарядили автоматы, и каждый занял свое место.

Оксен уселся под дубом, корни которого переплетались в окопе. Завернувшись в кожух, закрыл воспаленные глаза. Слышал, как тихо переговариваются его люди, черкают полами шинелей по снегу; кто-то на ощупь заряжает диск, звенит патронами, и звон гулко отдается в груди; кто-то ломает сухое дерево, и оно трещит, как автомат. Оксен дышит в кожух, пытаясь согреться. Он задремал и увидел перед собой холодную снежную пустыню, стало жутко от безмолвия и фосфорического сияния. До самого горизонта, сколько хватало глаз, на неподвижных конях сидели застывшие всадники. Оксен чувствует, что он тоже не в силах ни пошевельнуться, ни молвить слова. Он только глядит вперед, замирая от страха перед пустыней, где его заморозили живьем. Внезапно из-за горизонта налетает смерч: он легко опускает на снег черного всадника на черном коне. Оксен глядит с изумлением: ведь это командир эскадрона, с которым вместе они гонялись за басмачами в песках Средней Азии…