Матвей Ройзман - Минус шесть

— Вставай, Додька! Пора! Завтра успеешь выспаться! — утешил он сына.

Цецилия накрывала стол, на ней был розовый капот, и от нее пахло земляничным мылом. Вокруг террасы душистый горошек лез вверх по веревочкам, у ступеней жасмин осыпался белыми звездочками, и травы умывались росой. Фишбейн почувствовал прохладу и потер руки. Он сел с Додей за стол, они поели яичницы, выпили кофе, и Цецилия дала им с собой бутерброды, малосольные огурцы и ватрушки.

В поезде Фишбейн смотрел из окна. Ветер, — вот озорник! — свистел ему в уши и забирался в Додин рот. От вокзала Фишбейн нанял извозчика, поставил ногу на крыло пролетки, тыкал пальцем в спину извозчика, — извозчик нахлестывал лошадь. Фишбейна ждали у дверей магазина. Он отпер дверь. Наум, его жена, рэб Залман и Петька с шумом вошли в помещение.

— Ilia! — крикнул Фишбейн, — и, как дирижер палочкой о пульт, постучал аршином по прилавку. — Заприте дверь, завесьте окна и валяйте!

Он снял пиджак, жилет, спустил брюки, — жена Наума нырнула за прилавок. Он навертывал на себя кусок фай-де-шина, ему помогали, йотом он помогал другим, и только Наум, по причине разыгравшегося гемороя, не мог подняться со стула. Додя туго затянулся, ловил ртом воздух и подсматривал, как жена Наума, задрав юбки, обматывала себя тафтой. Рэб Залман накинул на нее непромокаемый плащ. Петька взял ее под руку, и они вышли из магазина. Они прошли мимо сторожей, наняли на углу Юшкова извозчика, и он повез их переулками к Никитским воротам. Такое же путешествие совершили все по очереди, и к вечеру в кабинете Фишбейна лежали лучшие сорта шелка, а в магазине — дешевый канаус, бракованный вельвет и линялый муслин. Наум занумеровал эти остатки, расценил и занес в товарную книгу.

Дома Фишбейн переметил товар, перебрал на счетах костяшки и, когда перебрался на самый верхний ряд, почувствовал себя миллиардером. Наум, наконец, вправивший непокорные шишки, хихикнул и даже пощекотал брата, но, конечно, так, чтобы он, помилуй бог, не рассердился. Наум имел право на одну треть. Фишбейн высчитал сумму пая и предложил:

— Плачу твою долю николаевками! Не выгодно? — он хлопнул рукой по плюшу. — Забирай твой товар и ломай себе голову!

Наум подумал, что ему все равно нечего делать с товаром: он до смерти боялся всяких неприятностей и предпочел бы все потерять, чем волноваться. Он поторговался, поежился и согласился.

В кухне, за печкой, в стене помещался дровяной шкаф. Рэб Залман и Додя вытащили дрова, постелили газету, положили товар, а сверху заложили его дровами.

— Фу-у! — вздохнул Фишбейн, разваливаясь в кресле и вытирая потное лицо. — Как с немцами воевал! Спасибо, что вы, рэб Залман, научили меня! Нам, николаевским, это и в голову бы не пришло! Двадцать лет я работал, как лошадь, имел приличную фирму, продавал товар и какой товар — цымес! И ни с того, ни с сего — все кидер-видер!

Тут в поле зрения Фишбейна попала рамка, из которой внимательно смотрел Керенский:

— Если бы он премьерствовал, — продолжал Фишбейн, взяв в руки портрет, — мы бы себе торговали и торговали! Скажите, какое равноправие! Эти голоштанники хотят сделать всех одинаковыми нищими! Они спросили меня, — хочу я быть нищим? А если я не хочу? Они взяли власть и пусть держат ее на здоровье…

Последнюю фразу Фишбейн произнес, шагая по комнате и размахивая руками. Рамка выскользнула из его рук, — Фишбейн ахнул и выругался. Рэб Залман сказал:

— О-ё-ёй!.. О-ё-ёй!.. нагнулся, собрал останки Керенского и опустил их в корзину для бумаги.

— О чем думают эти умники? — продолжал Фишбейн. — Они думают, что все купцы, как мой Наум, возятся со своими шишками! Извините, купцов не так легко прижать! Они обернут вас вокруг каждого пальца пять раз! Под купцовскую дудку плясал пристав, генерал-губернатор, сам Николай! Нашу песенку пели такие пройдохи, как Столыпин, Родзянко, Гучков, Милюков, — пальцев не хватит сосчитать! А вы? Что вы? Кто вы? — Фишбейн оттянул челюсть так, что суставы хрустнули. — Еще вопрос — кто кого?

Фишбейна не тревожили выстрелы левых эсэров, но он чаще и чаще задумывался над вопросом: что делать с товаром? Если товар найдут, прощай денежки, прощай свобода, а, может-быть, жизнь тоже прощай! Фишбейн привинтил к дровяному шкафу кольца, повесил английский замок и строго-настрого запретил Луше подходить к шкафу. Это успокоило его не надолго: в городе шли обыски, каждую ночь его будили, и он, как председатель домкома, присутствовал при обысках, арестах и подписывал протоколы. Он немного привык к этим людям в кожаных куртках и научился, не впадая в лихорадку, разговаривать с ними. Но нет-нет, да подкалывала его мысль: