Константин Лагунов - Начнем сначала

Отвечал Сушков очень торопливо, нечисто выговаривая слова, иногда съедая их окончания. При этом он размахивал рукой, рассыпая вокруг пепел. Едва уловив главное, Феликс Макарович на полуслове оборвал литератора:

— Довольно, Сушков. И давай последний раз об этом. Ты оказываешься несостоятельным должником. Три года мы платим тебе по четыреста рублей в месяц и не лезем в твою кухню. Так?

— Н-ну… — смущенно затянул Сушков, а глаза его остро и зло сверкнули.

— В будущем году десятилетие треста. Ты обещал к юбилею книгу?

— И обещал, и сделаю, — с неприкрытой обидой ответил Сушков.

— Если в декабре не будет рукописи, к юбилею книги не будет. Так?

— Я все понимаю, Феликс Макарович…

— Долги надо платить аккуратно, Сушков. Чтобы через месяц рукопись лежала здесь, — хлопнул ладонью по столу. — Договорились?

— Вы же знаете, — с обидой и обузданным гневом заговорил Сушков. — Я все лето как проклятый. Ни проходных, ни выходных…

Вместо того чтобы напрягать внимание и слух, вникая в неразборчивую речь обиженного литератора, Феликс Макарович вновь оборвал его на полуслове:

— Извини, но у меня ни минуты лишней. Так что… — и прощально вскинул руку.

Поднялся Сушков, будто выпуская на волю скопившиеся во рту слова, беззвучно пошевелил влажными губами, тыльной стороной ладони обтер рот и направился к выходу. Он уже дошел до двери, когда в спину ему забасил Феликс Макарович:

— Да-а… Послушай, Сушков… Нужна твоя помощь… — Подошел к остановившемуся Сушкову, ухватил его за лацкан пиджака. — Получил письмо из «Октября», просят статью «Герои в жизни и в литературе». Если в первой половине темы я хоть что-то смыслю, то вторая прямо по твоей части. Посиди пару деньков, набросай болванку, потом вместе покумекаем.

Обиженный Сушков с показной медлительностью молча вынул из кармана ручку и блокнот, что-то небрежно записал и, не обронив ни слова, вышел.

Когда дверь за ним затворилась, Феликс Макарович вдруг захохотал. «Только бы жрать, пить да баб тискать. Боров. Покрутись-ка на горячем…»

Мигнул глаз селектора. Феликс Макарович не спеша подошел к столу, вдавил клавишу. Послышался низкий, разреженный и хрипловатый голос Ерофеева:

— Але… Але… Ф-феликс М-макарович?.. Эт-то Ерофеев…

— Привет, Ерофеев. Что стряслось?

— К нам пожаловал ревиз-зор стройбанка…

Заикался Ерофеев только в минуты сильного волнения. Потому Феликс Макарович и ответил с веселой беззаботностью:

— И что? Разве впервые? — подождал отклика и уже поделовитей: — Исполнительная документация в порядке?

— Н-не тот кадр, Ф-феликс М-макарович. Говорит, бум-маги потом. С ходу на объекты. Т-толковая, знающая и з-злая…

— С такой женщиной приятно пообщаться. Ха-ха! Постарел ты, Ерофеев. Разучился с прекрасной половиной пасьянс раскладывать. — И неожиданно жестко: — Где не заштопано?

— Ч-чертова л-леж-жневка. Пож-жарные прох-ходы на третьей комп-прессорной. Б-бетонный работы на чет-твертой… — четко, как в рапорте, докладывал Ерофеев.

— Чего же ты хочешь, Ерофеев? — неприязненно и холодно спросил Феликс Макарович. — Грудью тебя заслонить или с тылу прикрыть?! А? — Ерофеев молчал. — Пора самому за себя… Понял?

— П-понял, — удрученно и зло буркнул Ерофеев.

Одутловатое, будто глянцем крытое лицо Феликса Макаровича сплюснулось в улыбке. Он дважды пришлепнул полными губами.

— Как фамилия ревизора?

— Д-девайкина М-марьяна Васильевна.

— Девайкина, говоришь? Ха-ха!

— Д-девайкина, — мрачно подтвердил Ерофеев.

— Ну, крутись! — И пригрозил, и предостерег, и поощрил Феликс Макарович. — Время работает на тебя, Ерофеев. Понял? Дальше в зиму — больше снегу. Бывай.

И щелкнул клавишей селектора.

Уселся в вертящееся кресло, уперся локтями в колени, уложил на ладони крупную тяжелую голову с огромным лбом, забормотал вполголоса:

— Девайкина… Девайкина… Не припомню такой…

И умолк. Задумался. Размеренно пристукивая толстой ребристой подошвой модного туфля с блестящей пряжкой. Ритмичные мягкие удары не отвлекали Феликса Макаровича, напротив, помогали ему искать самый короткий ответ на вопрос: как обезопасить себя от нежданного наскока какой-то Марьяны Васильевны Девайкиной.

В душе Владимира Ивановича Сушкова клокотали обида и ярость. Его — летописца Гудыма, известного литератора, бесцеремонно и больно шлепнули по носу, а он должен был не только смолчать, но еще и сделать вид, что не почувствовал, не приметил щелчка. Как это отвратительно и обидно. Сперва попрекнули куском, потом показали кнут, а после дернули за вожжу. И он не выплюнул удила, не выскочил из оглобель, а покорно зашлепал туда, куда вожжа повелела.