Константин Лагунов - Начнем сначала

«Зацепит. Еще как. Все кубарем», — ворвался в его раздумье отрезвляющий голос. Но только на миг поколебал, притормозил бег к пропасти.

«И хорошо, что зацепит. Таких, как Феликс Макарович… А!.. Он-то наверняка и вывернется. С кем только не повязан. Тому подачку, этому взятку. Угодить. Услужить… Не захотят же за ним в омут. Поднатужатся, упрутся, «дедка — за репку, бабка — за дедку», и вытащат, спасут Феликса. Такую глыбу не мне валить. Я даже не качну. И будет он, как прежде, наслаждаться и радоваться, а я за проволоку. Ну уж нет! Шиш с маслом! Кто вокруг чист? Кто свят? У кого к рукам не прилипло? Пусть мелочевка, все равно что-то да прилипло. От того, что отсекут мою повинную башку, чище вокруг не станет…»

Вот так сшиблись в нем раскаяние с самооправданием, извечная, чисто русская жажда пострадать, помучиться — со страхом перед наказанием; сшиблись и никак не смогли расцепиться, и этот затяжной мучительный поединок с собой отравлял жизнь. Странно, но, едва требование Девайкиной было исполнено Ерофеевым, поединок кончился, вся эта история показалась пустячной, быстро начала забываться и наверняка вскоре совсем бы выветрилась, если бы не подкатило вдруг Восьмое марта, Международный женский день. И хотя Ерофеев предвидел, что Девайкина не пропустит этот праздник, все равно, когда снова появился тот же ненавистный посланец с длинным списком, Ерофеев решил немедленно и собственноручно разделаться с Девайкиной.

Пока, тиская в кармане треклятое требование, добежал до стройбанка, охладел, остыл, одумался. «Таких надо не кулаками». И снова учинил себе жестокий самосуд и в конце концов приговорил себя к невероятному наказанию.

Когда жена и дети улеглись спать, Ерофеев подсел к столу и почти до рассветного часа писал, переписывал, перечитывал и снова писал… анонимный донос на себя.

Этот странный документ не имел обтекаемого вступления. С первого до последнего предложения он наступал, разил, изобличал, распинал трестовскую «верхушку», к коей в известной степени принадлежал и сам Ерофеев.

«Трест Гудымгазстрой считают солидным и могучим. А чуть копни, и сразу станет видно, что солидность и могутность эти держатся на приписке и обмане…» — так начиналось это послание. Дальше сообщалось, что в прошлом году по приказу Феликса Макаровича начальник СМУ Ерофеев приписал к отчету полтора миллиона рублей за счет «липовых» объектов, вроде несуществующей лежневки. Потом обстоятельно, хотя и немногословно, рассказывалось о Девайкиной и ее вымогательствах.

«Черт бы с ней, с этой акулой из Стройбанка, — писал Ерофеев, — если бы случай был единичным. Но это никакой не случай. Мало того, что мы приписываем, так мы еще и обираем заказчиков, вдвое, втрое завышая стоимость работ. А вышестоящие — главк и министерство — делают вид, что не примечают «липы», и эта их близорукость тоже на взятках держится. Без взятки не отчитаешься, без подарка ни проект, ни смету — не утвердишь, без подачки вышестоящего гостя не встретишь, без подношения — не проводишь. Это становится системой. Главковские руководители едут в трест как в свою вотчину, на все готовое, нимало не тратясь ни на еду, ни на питие, ни на развлечение. Если все эти «представительские» расходы суммировать — ого какая цифра получится. А ведь все, кто дает, угождает и прислуживает, тоже, хоть кусочек, да ухватят. Получается круговое разложение, самый настоящий разврат. И если его не пресечем жестоко и беспощадно, то погибнем. Ибо порожденная ведомством круговая порука бьет уже не по государственному карману, а по основам, по устоям нашего государства…»

Подтверждая эту мысль, Ерофеев описал положение со строительством нулевой компрессорной на пятой нитке газопровода Гудым — Урал. Описал в подробностях, с пониманием дела, с цифрами, датами, фамилиями. Развернул целую картину строительства, со всеми просчетами, промахами, изъянами, черточка по черточке подводя к горькому выводу:

«Стройка не будет завершена ни к весне, ни к осени».

Заключительные строки послания звучали как обвинительный акт по делу управляющего трестом Кирикова и начальника СМУ Ерофеева.

«Подписи своей не ставлю не потому, что боюсь чьей-то мести, а потому, что сам виновен во многом из того, о чем пишу. Я не хочу, чтобы это заявление было квалифицировано как чистосердечное раскаяние и послужило смягчающим обстоятельством в определении мне заслуженной меры наказания…»

Но утро и впрямь мудренее вечера. И, перечитав на свежую голову свое ночное творение, Ерофеев опять заколебался. Нет, не передумал, не усомнился в собственной правоте, но и не решился сделать последний шаг: запечатать конверт и опустить письмо в ящик. Целый день носил его в папке, читал и перечитывал, всякий раз непременно загораясь, закипая, наливаясь решимостью. Но так и не дошел до конца, до того предела, от которого нельзя и некуда пятиться. И от сознания своего бессилия вдруг взъярился и, пробормотав: «С эт-тим еще ус-спе-е-ется», долго рвал неотправленное письмо. И лишь истерзав его, измельчив в труху, кинул в унитаз, спустил воду и необыкновенно старательно и тщательно вымыл руки.