Константин Лагунов - Начнем сначала

Когда Мария Федоровна выговорилась, он жестом пригласил ее сесть рядом. Обнял жену за плечи, насмешливо-ласково спросил:

— Полегчало?

— Полегчало, Митя. Так ли полегчало. И знаешь, что я надумала? Запишись ты на прием к Бурлаку по личным вопросам. Официально запишись. Примет — выскажешь ему все, не заигрывая. А не примет — шут с ним. Выступишь на отчетно-выборном партийном собрании треста и все расскажешь. И как ошельмовал тебя Кабанов. И о труборезной…

— Какой из меня оратор, Маша? — жалобно взмолился Сивков.

— А тебе и не надо краснобайничать. Чем короче да проще, тем лучше.

Бурлак проснулся глубокой ночью. Проснулся, как от толчка или от оклика. Вынырнул из сонного омута с ясным сознанием и отдохнувшим телом.

Едва он открыл глаза, протяжно бумкнули в холле часы, и тут же им откликнулись часы из гостиной.

«Половина какого же это? — подумал Бурлак и достал из-под подушки часы. — Половина четвертого».

С недавних пор появилась у него привычка просыпаться по ночам и подолгу думать, иногда о трестовских делах, но чаще о себе и о тех, с кем столкнула, связала его судьба. Думалось ночью на удивление легко, без напряжения, и то, что днем, в сутолоке и на бегу, не поддавалось решению, а только нервировало и дергало, в эти ночные часы отмыкалось просто…

Чтобы не слышать свое сердце, Бурлак повернулся на спину, расслабился и слово по слову, фраза за фразой вспомнил весь разговор с Феликсом, неожиданный и страшный разговор, и остался недоволен обоими. Феликсом за то, что посмел сунуться с подобной просьбой, собой — за то, что прямо и резко не осудил друга. «Обалдел с перепугу Феликс. То, что он предлагал, — подлость. Нет, не подлость… Это просто… просто…» А что «просто» — не нашел нужного определения. Да и вовсе это не просто. Загубить директивную государственную стройку, рубануть по энергетике индустриального Урала ради того, чтобы оградить одного человека от заслуженной, справедливой трепки… Чудовищно! И это друг. «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты». Но ведь друг же, черт возьми!

И пошла память вспять по уже пройденным дорогам, оживляя пережитое и вновь переживая, и всюду рядом, в беде и в радости, был с ним Феликс вместе со своей бесшабашной Сталиной…

«Постой! — оборвал воспоминания Бурлак. — Я отдам последнюю рубаху, последний кусок. Все мое — пополам. Но газопровод?..»

Зацепил этот вопрос Бурлака за самое больное, взволновал, и тут же в горле, под кадыком, будто удар крохотного копытца, короткое, четкое «тук». По этому сигналу мгновенно напряглось, замерло тело, и в нем, как в пустом сосуде, отчетливо и звонко забарабанило сердце: тук-тук, тук-тук, тук-тук… На седьмом ударе цепь разорвалась, проскочила первая пауза, и сразу чаще застучало сердце, отбило шесть сдвоенных ударов и снова запнулось, и опять провал, и опять пауза. Короткая, жуткая тишина в груди. Холодный пот оросил лоб Бурлака. Он мысленно понукал, подталкивал, подгонял остановившееся сердце, гладя и разминая грудь вокруг левого соска. И сердце снова застучало, только еще быстрей и еще звонче. А через шесть ударов — опять провал. Потом через пять. Через четыре…

Он шевельнулся, чтобы встать, и тут же его шею обвила мягкая теплая рука Ольги.

— Что с тобой, Максим? — скорее угадал, чем расслышал он.

Доселе Бурлак и мысли не допускал, чтобы открыться Ольге. Подле молодой, красивой и любимой женщины ему очень хотелось быть тоже молодым и красивым, здоровым и сильным. По его мнению, таковым он и был до тех пор, пока не навалилась на него распроклятая экстрасистолия. Он верил, что все-таки одолеет, осилит непредвиденный недуг, станет прежним, и вот тогда, как о чем-то малозначащем и давно минувшем, он между прочим поведает Ольге о своей сегодняшней болезни. Но она застигла врасплох. «Значит, приметила, наблюдала, наверное, и проснулась вместе со мной, замерла и молчала…» Эта догадка и подтолкнула Бурлака к откровению, и он вдруг признался:

— Что-то сердце барахлит, Оля.

— Болит? — также тихо спросила она.

— Нет. Какие-то дурацкие перебои. Стучит, стучит и вдруг остановится.

— Выдумываешь.

Прижалась плотней, обняла крепче, словно хотела заслонить от недуга, прошептала с легким укором:

— Дай-ка сама послушаю.

Прильнула щекой к его груди и замерла.

— Как хорошо стучит, — восторженно зашептала она. — Молодо. Весело. Сильно…

А он вдруг перестал слышать собственное сердце. Правой рукой ласково перебирал ускользающие, сладко пахнущие волосы жены, навивал тонкие пряди на пальцы, а левой обнял Ольгу за плечи и нежно их поглаживал ладонью. От доверчивой близости любимой, от ее готовности прикрыть, заслонить от беды Бурлак круто захмелел…