Константин Лагунов - Начнем сначала

А погоду все ломало и ломало, корежило и мяло. И где-то вблизи полуночи непроницаемая чернота вдруг раскололась, и в трещину хлынул ослепительный поток желтого света, на миг озаривший весь небосвод и город. Ослепленная вспышкой, Марфа зажмурилась, и тут же отдаленно и глухо громыхнуло что-то, и на голову женщины, на идущие по бетонке самосвалы, плетевозы, тягачи посыпался не то снег, не то дождь, не то мелкое ледяное крошево. В этой зимней молнии и январском громе, в этом падающем с черного неба потоке снега, дождя и града было что-то настолько жуткое, что Марфа на какое-то время окаменела подле бетонки.

Из грохочущей черноты, слегка зацепив Марфу, вынырнула женская фигура и ринулась на бетонку, прямо под колеса «Урагана» — трубовоза. В этом ледяном обвальном хаосе Марфа не увидела, а угадала надвигающийся «Ураган», метнулась вслед за женщиной, схватила ее за плечи и, вырвав из-под жарко пышущей, грохочущей машины, прижала обессиленную, обеспамятевшую к себе. Они еле удержались на кромке бетонки, на хрусткой, ускользающей из-под ног ледовой россыпи, в нескольких сантиметрах от огромных колес.

Но вот «Ураган» исчез.

Марфа разжала объятия.

— Ты что, сдурела?! Не видишь? — сердито и резко спросила она, развернув женщину к себе.

Тут небо снова раскололось, и в свете молнии Марфа узнала женщину.

— Ты?!.. Чего болтаешься? Прочь! — резко оттолкнула от себя. — И запомни: меня ты не видела. Слышишь? Не видела!..

Женщина перескочила бетонку и понеслась по сугробам, еле вытаскивая ноги из снега, загнанно хрипло дыша и плача. А из громыхающей, хлещущей ледяными жгутами черноты на нее глядели те самые глаза, сумасшедшие и ненавидящие, которые видела тогда на аэродроме.

«Как она ненавидит меня!» — мелькнуло в сознании плачущей женщины. Мелькнуло и погасло.

Ее поглотила чернота. Утяжеленная, уплотненная недавней вспышкой молнии…

Сосредоточенно и упоенно Сушков ковырял спичкой в редких, крупных, непоправимо желтых от никотина зубах, а Феликс Макарович, ритмично пришлепывая полными губами и одновременно притопывая башмаком, неспешно и вдумчиво скользил и скользил взглядом по ровным бороздкам машинописных строк, аккуратно расчертивших поперек белое поле плотного бумажного листа.

Вот он дочитал до конца. Вскинул глаза на Сушкова, и тот вынул спичку изо рта и настороженно замер, изобразив на лице почтительное внимание.

— В принципе что надо, — довольно проговорил Феликс Макарович. И неожиданно зевнул — громко и затяжно. Смущенно крякнул, досадливо потер Широкий пухлый подбородок, смачно причмокнул. — Надо только добавить три-четыре фразы о начальнике главка: «при личном участии», «по личному указанию», «по личной инициативе», «мы глубоко благодарны главному управлению и лично… и прежде всего…» Понимаешь же? Чего тебя учить!

— Разве начальник главка не будет на собрании актива? — с наигранным удивлением спросил Сушков, уверенный в обратном.

— Обязательно будет. Он и докладчик.

— Тогда, по-моему, как-то неудобно… — неопределенно и нетвердо начал излагать свои мысли Сушков.

Но Феликс Макарович тут же его пресек:

— Отстал ты от времени, Сушков. Придется тебя подучить. Хочешь преуспеть, запомни мою первую заповедь… Критикуй подчиненных, и то отдаленных, а начальство хвали. — И уже деловито. — Посмотри внимательно. Добавь что надо в этом духе. Пересластить не бойся. Только пересол на спине. Уяснил? Выступать-то будет рабочий, вот и пусть он от имени и по поручению его величества рабочего класса восславит… Ха-ха-ха!.. Только в темпе, пожалуйста. Чтобы утром было вот здесь, на столе…

— Сделаю, Феликс Макарович, — с готовностью откликнулся Сушков, свертывая и засовывая листок в карман своей куртки. Поднялся и, кивнув на шахматный столик с расставленными фигурами. — Может, партию в шахматишки на бутылку коньяка?

— А ты ее принес? — спросил Феликс Макарович.

— Думаю, придется вам выставлять, я все-таки кандидат в мастера.

— Не умеешь проигрывать начальству, никогда не садись с ним играть — это моя вторая заповедь.

— Есть и третья? — заинтересованно, хотя и с иронией спросил Сушков.

— Есть и третья. И четвертая. И пятая, — вызывающе ответил Феликс Макарович, доставая из стола сигареты.

— Поделились бы с ближним своими заветами, авось пригодятся.

— Тебе как летописцу, пишущему о современности, надо их обязательно знать. — И, придав голосу минорно-благостное звучание, Феликс Макарович затянул по-церковному, нараспев: — Никогда не возражай вышестоящему; грехи, промахи и ошибки его на себя; расшибись в лепешку, заложи собственную жену, продай последнюю сорочку, а команду стоящего над тобой — исполни…