Константин Лагунов - Начнем сначала

— Что случилось, Леночка? — с напускной тревогой спросил Сушков.

— Этот!.. Этот!.. — выкрикивала ошеломленная Лена, вырываясь из клешней храпящего Жака.

— Жак, — увещевательно тихо и внятно выговорил Сушков, — плод еще не созрел.

Еле внятно ругнувшись, Жак оттолкнул Лену, метнулся к Кате Глушковой, облапил ее, и они скрылись в ванной комнате. А остальные продолжали танцевать, яростно и лихо топоча, молотя себя ладонями по ляжкам, по коленям, по груди, выделывая животами и бедрами круговые движения.

Вот теперь наконец-то Лена прозрела и с ужасом поняла, что угодила на самую обыкновенную балдежку великовозрастных распутников. И ей сразу вспомнилось все, что краем уха когда-то слышала об оргиях на квартире Сушкова. Надо было бежать. Без оглядки и как можно скорее…

«Зачем я здесь, среди этих оскотинившихся бесстыдников? Еще подпив, они станут сдирать одежду друг с друга и… Вон отсюда! Тихонько одеться и… Бежать? Признать их верх? Показать, что трушу, боюсь? Кого? Этих пресыщенных живоглотов-самоедов… Не посмеют! Не тронут! От одной фамилии Бурлака у них холодок между лопатками…»

Никогда и ни от кого Лена еще не убегала. «И не побегу». Да и доселе неведомый, пусть гадкий, пусть отвратный микромир этих духовных уродов не то чтобы уж очень притягивал, но будоражил любопытство, будил желание приблизиться, заглянуть, проникнуть уж если не взглядом, то хотя бы мыслью до самого дна, до мерзостного, отвратного предела.

«Беги, дура, пока эти скоты еще что-то соображают. Способны еще сдержаться, остановиться. Еще несколько рюмок, и в этом хлеву стакан на стакан полезет. Беги!..» — подсказывал инстинкт.

Но сознание поперечничало: «Для чистого — все чисто. Не свяжут же тебя. Будь начеку. Посмотри, как заперта дверь, повесь с краю шубу, переложи ключи от своей квартиры в карман платья».

Она проделала все это и несколько успокоилась. «Может, я чистоплюйствую? Никакого предела и дна. Просто каждый по-своему живет, по-своему любит и развлекается?..»

Пытливо оглядела всех. Ничего недоброго, ничего предосудительного не увидела. Веселятся люди. И хорошо. Умеют веселиться. Молодцы. Ей и самой захотелось танцевать, и, будто угадав ее желание, подлетел Сушков. Подхватил, завертел, закружил в вальсе.

— Не обращайте внимания, Леночка, на этот бедлам, — нечетко выговаривая окончания, торопливо говорил Сушков, жарко дыша ей в лицо водочно-луковой смесью. — Условности стреножили человека, взнуздали его и оседлали. «Нельзя!..» «Не смей!» «Не трогай!» И хлещут, и секут беднягу по нервам. И корчится зажатая тисками кодексов и законов бедная плоть, задыхается, изнемогает… Мы ее раскрепощаем. Мы за торжество естества…

Когда он говорил, проглатывая одни звуки, нечисто и нечетко выговаривая другие, губы его складывались трубочкой и становились очень похожими на поросячий пятачок. А длинные усы трепыхались, как крылья, и казалось, вот-вот сорвутся с места и улетят. Эта фантазия забавляла, веселила и в то же время злила Лену. Поглощенная борением этих чувств, она плохо слушала Сушкова, не раздумывала над смыслом сказанного им.

А он говорил и говорил, не забывая при этом целовать ей руку или, вдруг приблизясь, прошептать на ухо: «Как вы прекрасны, Леночка!» — или: «Вы сегодня обворожительны!» — или иной подобный комплимент вроде бы и не новый, и не оригинальный, но тем не менее приятный. И как-то само собой произошла неожиданная метаморфоза, Лену вдруг перестали раздражать складывающиеся в пятачок губы и трепыхающиеся усы. И она уже со вниманием слушала рубай Хайяма, которые неожиданно внятно и прочувствованно декламировал ей на ухо Сушков. Иногда ненароком он касался ее груди или бедра, тут же извинялся, целовал ей руку и опять декламировал или вдруг принимался напевать на удивление красивым, сочным голосом.

«Какое мне дело, — неожиданно подумала Лена. — У каждого монастыря свой устав. Каждый живет, Как знает, как хочет, как может. Но непременно стремится, чтобы было удобно и приятно. Вот отец…»

Воспоминание об отце, как коварная подножка, пошатнуло Лену, и все стронулось, сместилось. Обида и боль опалили душу, высекли неукротимое, яростное желание отомстить обидчику, доказать отцу его неправоту. Немедленно. Сейчас же. А как?.. И тут же на самом донышке души шевельнулось еще неясное что-то, неосознанное, но желанное, искомое. «Ты так, и я — так. Баш на баш…» И пребывание в сушковском притончике с этими полуобалдевшими от водки и животных инстинктов людьми уже не настораживало, не пугало, а вызывало злую, мстительную радость. «Вот тебе! Вот тебе!» — мысленно выкрикивала Лена обидчику отцу, выделывая разухабистые «па» вокруг изумленного Сушкова. Она плясала так яростно, упоенно и лихо, но в то же время изящно, не выбиваясь из ритма стремительного круговорота мелодии, что, покоренные ее пляской, все постепенно расступились, освобождая место, и, встав вокруг, стали громко прихлопывать в ладоши, притопывать и ухать. Подогретая всеобщим вниманием, почти утратившая связь с реальной действительностью, Лена буквально выворачивалась наизнанку. «А я вот так! Вот так! Видишь? Вот как! Вот как!.. — беззвучно кричала она своему отцу… — И с этим… в ванную… на случку… Слышишь? Позовет, и… назло тебе…»