Константин Лагунов - Начнем сначала

Где-то на подступах к новогодней черте Марфа простудилась, схватила сильнейший насморк с температурой и кашлем и почти неделю провалялась в своем балке. Бывало, в сорокаградусный мороз выбегала в лоджию босиком, в ночной сорочке или в легком платьице. До белых мух ходила в легком неутепленном нарядном пальто, не кутая шарфом шею, не закрывая грудь. И ничего… А тут — слегла. И хотя ее постоянно навещали и Елисеев, и ее подчиненные, и новые друзья, завалили лекарствами и травами, медом и вареньем, все равно эти несколько дней вынужденного одиночества вдруг резко затормозили, придержали сумасшедший бег времени. И сразу черным осенним мороком навалилась тоска.

Тоска… Ни есть, ни пить, ни читать, ни смотреть телевизор — ничего не хочется, не можется, не делается. Пусто вокруг и в себе.

Тоска… Вцепилась в душу и тянет, тащит, волочит в прошлое, на покинутый берег, к оставленному за спиной. Если днем как-то с трудом, но все-таки удавалось отбиться, не спятиться к прошлому, то ночью… в непокорное сознание приходили запретные, неуправляемые сны.

И был в тех снах Гудым и Лена и бог весть почему и откуда вынырнувший бронзовый дог, о котором лишь однажды рассказал Максим. Пес был огромен, ослепителен и свиреп. Он летал, переходил реки, бесшумно и незримо крался за Марфой, подстерегал ее и нападал… Иногда вместе с бронзовым догом являлся Максим. Являлся и требовал любви. Она противилась, отбивалась, а он наступал, распалял, и, когда обессилев, она начинала уступать, Максим исчезал. Вероломно и подло.

Марфа просыпалась с колотящимся сердцем, потная и злая. На всех злая. И на себя тоже. Зло отмыкало ворота пережитому, и оно врывалось в сознание ордынской сворой, терзая, мучая, грозя.

Вновь она засыпала не скоро, боясь повторения сна. И тот повторялся. В разных вариациях, но с той же сутью, обрываясь всегда одним и тем же: предательством Максима.

Иногда во сне к Марфе приходила Лена, в чем-то упрекала, винила, чего-то требовала. А за что упрекала? Чего требовала? — ответа в пробудившемся сознании не было. Иногда они являлись все трое — Максим, Лена и та, молодая светловолосая змея. Это были тягостные, горькие сны…

Лена появилась у Сушкова, когда вся компания была уже в сборе.

Их было семеро.

Четверо мужчин и три женщины.

Две — совсем юные. Тоненькие и стройные, как молодые березки. Обе блондинки и обе Вали. Ту, что поразвязней, погромче, мужчины звали Валюшей, а ее подружку — Валечкой. Валюша — в джинсовом костюме и в белом батнике с узким длинным галстуком. Валечка в тонком черном свитере «водолазке» и узких блестящих джинсах.

— Ух какие вы джинсовые, девочки! — здороваясь с Валями, с открытым восхищением, даже с завистью воскликнула Катя Глушкова, игравшая роль хозяйки.

Неохватно могучие Катины бедра непонятно как вместились в эту зауженную книзу короткую юбку с разрезом спереди. Даже когда Катя стояла неподвижно, края разреза были раздвинуты, и каждый мог видеть Катины плавки.

Мужская половина компании выглядела куда старше и поношенней женской: кроме Сушкова тут был лысоватый, лет сорока, со старомодной прической под горшок и гладкими, тоненькими, будто наклеенными черненькими усами и второй, весьма пожилой, смуглый и горбоносый, с окладистой черной бородой и такими же усами, с приметным брюшком и с вихлястым бабьим задом. Четвертым был тонкий, длинный, узколицый юноша с неряшливой, слипающейся сосульками рыжеватой гривой по плечи, с большими, яркими, все время подрагивающими сумасшедшими глазами. Встретясь с ним взглядом, Лена дрогнула, будто ненароком укололась либо прикоснулась к чему-то раскаленному.

Знакомясь с Леной, тот, что был с лысиной и причесан под горшок, назвал себя:

— Женя. Архитектор.

А горбоносый, чернявый представился:

— Сева. Художник.

Этот же, с сумасшедшими, прыгающими глазами, больно стиснув Ленину руку и с силой притягивая ее к себе, невнятно буркнул одно слово:

— Жак.

— Ну вот, все поровну, все справедливо! — воскликнула Катя Глушкова и вполголоса спросила Лену: — Кто из них тебе больше глянется?

Девушка передернула плечами. Ее удивила, и расстроила, и огорчила эта компания, и глупый Катин вопрос, да еще с таким нарочитым «глянется». «Никто не глянется», — завертелось у Лены на языке. Но тут подлетел Сушков. Раскланялся, поцеловал руку и протянул маленькую красную розу.

— Живая? — изумилась Лена.

— А как же? — не без бравады поддакнул Сушков. — Здесь все живое. Это — мои старые друзья. Женя из Ленинграда. Сева из Москвы. Оба в командировке. Два дня порт закрыт, вот и… Отличные мужики. Не соскучитесь.