Константин Лагунов - Начнем сначала

Подобное приглашение незнакомого мужчины, да еще сразу на «ты» возмутило Лену. Разгневанно отстранясь от Сушкова, девушка хотела вызывающе отчеканить: «Нет! Не устраивает!» — и показать спину этому гудымскому донжуану. Но тут в сознании шевельнулось тоскливое: «А куда потом? Скулить от одиночества в обнимку с Арго? Они там… а я… Дудки!..» И, будто мстя тем двоим, ограбившим и унизившим ее, дивясь себе, рассудку и обычаям вопреки, Лена вдруг сказала:

— Вино я пью только с друзьями. А кофейку можно. С удовольствием…

Чтобы пересчитать всех женщин, с которыми бывал хотя бы однажды близок Сушков, пришлось бы потратить немало времени и усилий. К новоизбранной живой цели своей Сушков, как правило, шел проломно и открыто. Не однажды был посрамлен. Был и бит. Зато и выработал в себе редкостное чутье, с помощью которого почти безошибочно предугадывал удачу. Обычно его связи с женщинами бывали очень недолгими. Если же, случалось, и затягивались надолго, то лишь благодаря крайне редким встречам. В этом рыхлом пучке случайных, непредвиденных связей-поденок попадались иногда и рожденные искренней симпатией и даже горячим увлечением, но… Едва поняв, что привык, привязался, либо узнав о намерении полюбившейся женщины стать матерью, Сушков тут же порывал с нею.

Его тяготило и угнетало любое постоянство. Он то и дело передвигал, перемещал мебель в своей квартире, менял местами книги на полках. Начав читать даже интересную, увлекательную книгу, вскоре откладывал ее и брался за газету, потом хватал журнал, а чуть погодя начинал крутить телефонный диск. Потому, верно, в его архиве валялось десятка полтора незавершенных и заброшенных документальных повестей, очерков, киносценариев и даже два романа. Любые обязанности вгоняли его в безутешную тоску, но больше всего на свете Сушкова пугала перспектива отцовства.

Едва сойдясь с женщиной, он тут же спешил изложить свое жизненное кредо, причем делал это всегда в постели, между любовными утехами и всегда в одних и тех же формулировках.

— Я — мужик веселый, — говорил он, похохатывая. — Жизнелюб и жизнеед. Беру от жизни все, что можно. И никаких обязательств. Никаких клятв, уверений и гарантий. Люблю, покуда любится. А разлюбил — разошлись, бесшумно и бесслезно…

Чем старше становился Сушков, тем упорнее и настойчивей волочился он за молоденькими, домогался близости совсем юных и, не страшись он закона, наверняка сократил бы лет до четырнадцати возрастной рубеж своих возлюбленных. Но закона он боялся, потому и позволял себе лишь помечтать о близости с какой-нибудь приглянувшейся девочкой из седьмого или восьмого класса. При удобном случае он кружил голову девчонке, завораживал ее рассказами, мимолетными, вроде бы случайными касаниями возбуждал и раскалял, но едва угадав, что в девчонке пробудился доселе дремавший инстинкт, спешил уйти.

Сушков давно приметил Лену, не однажды издали наблюдал ее. Эта гордая, дерзкая, самовлюбленная и счастливая девушка не раз врывалась в его воображение, и распаленный, взвинченный Сушков уносился мечтами в недосягаемое. Непостижимым чутьем своим он верно угадал недоступность этой папиной дочки и обходил ее стороной еще и потому, что знал, как неприязненно к нему относился Бурлак.

Однажды Сушков находился в кабинете Феликса Макаровича, когда туда вошел Бурлак. Поздоровавшись с Феликсом Макаровичем за руку, Бурлак даже не поклонился Сушкову, вроде бы и не заметил того вовсе. Оскорбленный Сушков спешно откланялся и, уходя из кабинета, услышал, как Бурлак сказал Феликсу Макаровичу: «Чего ты пригрел этот перегонный аппарат? Только ведь умеет хлеб в дерьмо перегонять». Ох как обиделся тогда Сушков. Люто и навсегда возненавидел Бурлака. А его вожделенная мечта о Лене приобрела вдруг мстительный, злорадный оттенок…

Сегодня, едва глянув на девушку, Сушков сразу угадал в ней и растерянность, и надломленность, и безысходную тоску одиночества и понял, что поймал наконец тот самый долгожданный миг, который непростительно упустить, и тут же ринулся к Лене. Ах как по-гусарски гарцевал он перед Леной, когда та сидела в кресле, ожидая, пока закипит обещанный кофе. Как остроумно и неумолчно, складно и витиевато пересказывал он чужие мысли то о стихах Андрея Белого, томик которого Лена высмотрела на книжной полке, то о сложной судьбе Высоцкого — его книга стояла рядом, — то о своей только что завершенной работе над летописью Гудыма, держа на весу в руке потертую пухлую папку с рукописью. Он был необыкновенно легок и подвижен и удивительно, по-старомодному нежен, предупредителен и галантен. То и дело целовал ей руку, угадывал и спешил предупредить каждое ее желание.