Константин Лагунов - Начнем сначала

— Затем и звоню. И официально от своего имени и от имени Ольги Павловны прошу вас с супругой к нам в субботу, в двенадцать ноль-ноль на праздничный обед по случаю… ну, сам понимаешь, по какому случаю. Добро?

— Всегда готов!

— Тогда до встречи, Феликс.

— До скорой, Максим.

Положив трубку, подошел к окну. В сумерках ослепительно сверкали окна кинотеатра. По тропинкам и тротуарам черными бесплотными тенями спешили к нему люди. Ленивой вялой рысцой бежали разномерные, разномастные, разнопородные псы. Безразлично устремив взгляд в окно своего кабинета, Феликс Макарович думал: «Ах, Максим! Вот уж верно: в тихом озере все черти. Мерило. Ортодокс. Образцовый отец и муж. Как он удрал тогда от «невест». Все под руку с дочкой. Постучалась старость в дверь, поманила пальчиком молодая, и все устои псу под хвост… Дурак! Шестнадцать лет разрыв все равно скажется. Придется насиловать себя, перенапрягаться, рвать сцепления и тормоза. Зачем? Можно было и пост соблюсти, и от скоромного не отказываться. Возил бы ее с собой в командировки, встречались «случайно» на трассе, закатывались поохотиться в Ерудей. В охотку-то и слаще и аппетитней. Идиот…»

Тут внимание Феликса Макаровича привлекли две фигуры — мужская и женская. Они стояли на освещенной площади перед кинотеатром. Оба к нему вполоборота, лица не видны за поднятыми воротниками. По непокрытой светловолосой голове он угадал Сушкова. «С кем он любезничает?» Высокая стройная женская фигура в дубленке, с сумочкой через плечо показалась знакомой. «Хоть бы повернулась». И, будто угадав его желание, девушка слегка развернулась, показала лицо, и Феликс Макарович узнал Лену Бурлак.

До сих пор Лена считала себя счастливой. Почему? Воистину счастливого это не волнует, ему любой ветер — попутный.

Она была молода, здорова, жизнерадостна. С первого дня существования Гудыма в городе ощущался заметный перевес мужской половины. Дивно ли, что симпатичная, умная, всегда нарядно и модно одетая Лена не испытывала недостатка в поклонниках. Ей не раз предлагали руку и сердце, но брачный узелок почему-то так и не завязался. Может быть, потому, что Лена слишком дорожила своей волей и независимостью…

Все ей удавалось, все сбывалось. На случай же малейших затруднений рядом был всезнающий и всемогущий, любимый и любящий отец. Тот мир, в котором до недавнего времени она жила, являясь его малой частицей, казался Лене незыблемым и вечным.

И вдруг катастрофа.

И сразу порваны, спутаны все нити, связующие, удерживающие в равновесии доселе неприкосновенный Ленин мир. Сместились, смешались цвета времени. Черное — стало белым. Белое — налилось чернью…

Исчезла мать.

Осыпалась позолота с отца.

Вместо уютного, нарядного, обильного родного гнезда — скудно обставленная квартира. Единственное близкое, преданное существо — Арго до сих пор скучает и плачет по прежнему дому…

Сегодня утром, как тревожный нежданный зов, прозвучал по телефону голос отца. Он известил, что в субботу устраивается торжественный прием.

— Приходи и ты, — просто и буднично сказал отец. — Хватит дичиться. Что отрезано — не прирастишь. Не жизнь к нам, а мы к ней должны подстраиваться. Придешь?

— Н-не знаю, — застигнутая врасплох, жалобно промямлила Лена.

Она и в самом деле не знала, как поступит.

С тех пор как ушла из дому, временно и нехотя поселилась в бывшей квартире молодой мачехи, Лена постоянно испытывала гнетущее раздражающее чувство оторванности от мира. Ей все время было неуютно и зябко, она сторонилась друзей, избегала знакомых и могла подолгу окаменело сидеть, ничего не слыша, не видя и ни о чем не думая.

Она тосковала об отце. Без него ей, как посаженной в клетку птице, не хватало простора и высоты. И как плененная птица, забившись, ломает о решетку крылья, так и Лена, забывшись, постоянно ранилась мыслями об отце. «Посоветуюсь с папой», — решала она и тут же вспоминала, что того, прежнего ее папы — нет. «Спрошу у папы», — прорубала она выход из запутанного лабиринта, а через миг сжималась подбито: не было больше папы, который все знал, все смел и все мог.

Иногда, измучась, она спрашивала себя: а надо ли? Зачем? Кому от этого легче? И всей своей сутью, своим и чужим жизненным опытом утверждалась: не надо. Ни к чему. Никому не легче. Тогда, обрадованная, ликующая, она подхватывалась и летела было к отцу — обнять, прижаться, стать прежней. Но рядом с отцом была та, которая выжила, обездолила мать, и комом в горле вставала непроходящая горькая обида, пусто и холодно становилось в груди. И снова — постылое одиночество. И снова — каменное отчуждение от мира. И хаос мыслей и чувств…