Владимир Щербак - Буревестники

Иван Рублёв медленно, с трудом всплывал со дна на поверхность, тело было ещё чужим, рук и ног он не чувствовал, но сознание постепенно возвращалось к нему.

Наверху забрезжил неясный свет, он становился всё резче и резче и вдруг ударил болью по глазам. Он всплыл, он видит над собой небо!

Но это… это не небо, это бело-голубой, свежепобеленный потолок! Вон даже волосок от щетки прилип… Иван продолжал лежать неподвижно, силясь понять, где он находится. С ним и раньше бывало такое, но только тогда это было похмельное пробуждение, а на сей раз – воскрешение из мёртвых. Последнее, что помнил Иван, – огонь, дым, грохот и палуба, вставшая ребром.

Над ним склонились лица, знакомые, родные лица – Васятка и Аннушка! Улыбаются как-то испуганно, словно не верят, что он выкарабкался.

А выкарабкивался он долго. Две недели прошло со дня восстания, с того дня, когда Васятка нашел полуживого Рублёва в старой полузатопленной барже и, дождавшись вечера, с помощью двух друзей мастеровых привёз его к себе домой, на Орлинку. Две недели брат с сестрой, сменяя друг друга, сидели у постели больного. Богатырское здоровье матроса, бескорыстная помощь старого слободского фельдшера и Аннушкины супы, в которые ушли две последние курицы, – сделали своё дело.

Иван неотрывно смотрел в ласковые голубые глаза девушки, на которых ещё не просохли слёзы радости.

Аннушка… Любимая… И вдруг вспомнилось, словно полоснуло по сердцу: чужая жена! Она бросила, предала его, а теперь из жалости выхаживает!

Он сделал движение, чтобы подняться, но она мягким движением удержала его:

— Лежи спокойно. И молчи. Тебе нельзя… — женская интуиция подсказала ей, что его мучит, и, прижав губы к его уху, Аннушка прошептала: — Дурачок! Никого у меня нет, я тебе верная… Спи!

Матрос быстро пошёл на поправку. Похудевший, заросший, он сидел в кровати и жадно слушал горестный рассказ Васятки о гибели Степана Починкина и Ивана Лушкина, о ссылке Ефима Ковальчука, Максимыча и Пети Воложанина; скрипел зубами и грозил кому-то за окном костлявым кулаком.

Аннушку он ни о чём не спрашивал, догадывался, что разговор о Бугрове ей будет неприятен. Главное, он считал, в том, что она не предала их любовь.

Когда Иван совсем окреп, на квартиру Максименко явились ведомые Васяткой двое рабочих-портовиков.

— Товарищ! — сказали они. — В городе тебе оставаться более нельзя: полицейские ищейки рыщут всюду, могут нагрянуть и сюда. Поэтому комитет решил переправить тебя за границу…

— Какой комитет? Разве ещё есть комитеты?

— Комитет большевиков. Есть – как видишь.

— Но я не большевик.

— Ну-к что ж, что не большевик. Ты есть пострадавшая жертва борьбы за революцию и временно заблуждающийся… И мы должны тебе помочь. В общем, готовься: «Монголия» снимается на Японию во вторник. Поплывёшь «по-чёрному», так что комфорту не жди! Да ты, кажись, не из таковских… А пока держи вот, почитай на досуге…

Из листовки комитета Владивостокской организации РСДРП «Победители торжествуют» (ноябрь 1907 г.)

«…Солдаты! Если вы хотите жить людьми, а не жизнью серой бездушной скотины, если вы хотите, чтобы вас не расстреливали сотнями за маловажные проступки, организуйтесь, не растрачивайте своих сил на единичные выступления, которые не приносят никакой пользы. Будьте готовы к тому моменту, когда восставший народ, ваши отцы и братья позовут вас силой наших штыков защищать интересы народа… Время показало, что правы были социал-демократы…»

Проводы были скромные, прощались дома. Сначала Иван попрощался с Васяткой, обняв его за узкие острые плечи и троекратно поцеловал в щёки, уже покрытые белёсым пушком, потом, когда паренёк, «вспомнив», что его ждёт Антипка, ушёл, прощался с Аннушкой… И снова, как тогда, приблизилась она, вся в белом, и взяла его шею в нежное кольцо, и он не отверг девичий подарок… Она не говорила ему о своей любви, она сказала: «Я буду ждать тебя!» — и в этих словах было всё: и признание, и клятва, и вера.

А ещё потом брат и сестра долго стояли на пустынном берегу Золотого Рога и молча смотрели, как освещённая огнями «Монголия» уходит в ночь. Они махали вслед пароходу, хотя знали, что Иван их не видит: он надёжно спрятан в недрах судна.

Только поздней ночью в открытом море кочегары выпустили Рублёва на палубу подышать свежим воздухом. Он пил солёный ветер, с тоской смотрел в ту сторону, где оставил родину, любимую, друзей – живых и мёртвых, и думал вслух:

— Наверное, что-то мы делали не так… Ну ничего, вернёмся и сделаем так, как надо!