Владимир Савицкий - Записки ровесника

Только такой олух, как я, мог хладнокровно, как должное, без особенного восхищения принять известие о волшебном превращении, совершенном матерью в возрасте, близком к пятидесяти, в условиях военного времени. Третьей профессии она отыскивать уже не стала и с этой непростой, весьма непростой должности, где пригодились очень многие заповеди, по которым она воспитывала сперва себя, а затем и меня, ушла на покой. Да и то неизвестно, как все сложилось бы, если бы не послеблокадная гипертония…

Многого в ней я не успел оценить, в том числе и того незаурядного обстоятельства, что у мамы была, наряду со своей жизненной позицией, и своя точка зрения на многие явления искусства, далеко не всегда совпадавшая с общепринятой. Многочисленные мамины друзья всегда прислушивались к ее мнению и в этой области, я же, не считая маму непререкаемым авторитетом, в свою очередь стремился к «самостоятельным» взглядам, опиравшимся чаще всего на обрывки чужих мыслей, услышанных мною где-нибудь или вычитанных в книгах.

И все же, несмотря на внутреннее сопротивление, я и в этом вопросе многому у нее научился, причем без специальных поучений с ее стороны — во всем, что не касалось моего п о в е д е н и я, мама была очень сдержанна, — а просто потому, что жил с ней рядом.

Наиболее отчетливо, пожалуй, это проявилось в музыке. Книги мы с мамой читали разные и никогда их не обсуждали, художественные выставки и музеи я если посещал, то вместе с классом — мама по воскресеньям отсыпалась. В театр я ходил преимущественно в «свой», детский, в ТЮЗ на Моховой. А вот в Филармонию мама изредка брала меня с собой: мама считала необычайно важным не только дать мне первоначальное музыкальное образование, но и приучить меня слушать музыку.

Теперь я понимаю, что хорошая, наполненная мыслями музыка может оказать безграничное влияние на воспитание молодого человека, но тогда я ни над чем таким не задумывался. Посещал без особой радости, но и без печали, так же механически, как и школу, уроки музыки. В старших классах гордился тем, что меня упрашивали сесть за рояль, когда собирались потанцевать. И всё… А вот ходить с мамой слушать симфонические и фортепианные концерты — мы садились всегда слева, чтобы хорошо видеть и дирижера, и руки пианиста одновременно, — я очень любил.

Один из красивейших залов мира — красный бархат, белый мрамор, черные рояли и фраки, тускло мерцающие трубы органа… Безукоризненные пропорции, вообще свойственные петербургской архитектуре, просматривались особенно отчетливо в этом бывшем дворянском клубе, как, впрочем, и в однотипном, такого же назначения зале в Москве, более теплом, менее помпезном и точнее сохраняющим свой первозданный облик, благодаря тому что в нем не было надобности монтировать орган и классическое каре из мраморных колонн и люстр прозрачной чистоты остается и по сей день замкнутым.

…Мечта танцевать в таком зале с самой красивой женщиной из всех присутствующих была, пожалуй, самой прекрасной и самой реалистической из моих юношеских грез. Она так мощно владела мной и казалась такой достижимой — вот-вот, вот-вот, — что долгие годы службы в армии, и перед войной, и в годы войны, оставалась для меня символом прекрасной мирной жизни. Вот кончится когда-нибудь эта сумятица, это скитание по землянкам, этот хаос, эта кровь, думал я, и вновь загорятся все люстры, и тогда я, вернувшись домой взрослым, занявшим уже известное положение человеком (к концу войны я в звании младшего лейтенанта командовал взводом), смогу весело и беззаботно танцевать в таком же великолепном зале, и все вокруг тоже будут беззаботными и счастливыми, а моя дама…

С наивной восторженностью энтузиаста, уверенного в том, что «все мечты сбываются», я, вернувшись домой и снова став студентом, не преминул отправиться на танцы в знаменитый тогда в Ленинграде Мраморный зал одного из дворцов культуры. Разочарование, испытанное мной при виде того, что́ там творилось, было так велико и так всеобъемлюще, что я вмиг протрезвел и потом уже трижды, четырежды прикидывал, стоит ли добиваться осуществления очередной своей мечты, а когда мечта неожиданно сбывалась — бывало и такое! — я с опаской ждал, что́ это чудо мне принесет.

Жаль, конечно. Более животворного наслаждения, чем ритмичный танец с хорошей партнершей, в просторном и красивом зале, среди хорошо одетых, веселых, приветливых людей, мне в жизни так и не встретилось. То есть, бывали, конечно, радости более острые, но они оставались или чисто рациональными, или глубоко интимными — только для меня, а не д л я м е н я и д л я в с е х, — и не приближались поэтому к вершине того, что вообще доступно человеку. Даже в театре, на отличном спектакле, когда ты всем существом своим переживаешь происходящее на сцене вместе с тысячью других зрителей, захваченных действием не меньше, чем ты сам, даже в театре не возникает такого внутреннего напряжения, такого полного слияния всех и всяческих эмоций — не забудьте, на балу мы не только зрители, но и актеры одновременно…