Яков Липкович - И нет этому конца

Узнав от нас, в чем дело, остался и Лундстрем. Он аккуратно укладывал в пустом снарядном ящике принятые от меня перевязочные пакеты, бинты и вату.

— Может быть, сходим посмотрим? — спросил я Саенкова.

— А нам-то зачем? — ответил он, застегивая вещмешок.

В сущности Иван прав: получили ли они форму или не получили, нам уже должно быть все равно. А на деле я еще по инерции продолжал интересоваться делами взвода.

— Я взгляну! — сказал я Саенкову и вышел из землянки.

Неподалеку стоял «виллис». Около него, прямо как в сельмаге, суматошились все четверо санитаров: разглядывали, примеряли на глазок, выбирали подходящие по росту и размеру гимнастерки, брюки, шинели и ботинки. Тянулись и извивались серпантином солдатские обмотки. А Задонский уже скинул с себя пиджак и нырнул с головой в широченную гимнастерку.

Я подошел к ним.

Кроме Вити Бута, встретившего меня своей обычной доброй улыбкой, никто и не посмотрел в мою сторону. Я обиделся. Конечно, какая-нибудь обмотка для них сейчас значила больше, чем мое расположение. Оскорбленный таким отношением, я хотел было повернуть назад. Но тут обратил внимание на водителя. Его румяное лицо с рыжими баками показалось мне знакомым. Ба, да это же шофер подполковника Балакина!

— Уже успели и начальника отвезти и за обмундированием съездить? — удивленно спросил я.

— А я и не ездил за ним. Оно у меня с утра в кузове лежит!

— Позабыли отдать нам?

— Как же! Будет подполковник из-за ваших шмуток рисковать жизнью! Мы с ним люди мирные, стрельбы не любим!

— Чуточку бы раньше приехали, захватили бы с собой капитана Борисова. А то он полчаса за попутными гонялся.

— Я его за полтора года всего раз или два возил. Нетерпеливый человек.

Я рад, что капитан всем нравился. На мое доброе отношение к нему не повлияло даже то, что он довольно круто распорядился моей судьбой. В конце концов, война есть война. Себя он тоже не жалеет…

— Товарищ лейтенант!

Ко мне было обращено крупное красивое лицо Орла, но его глаза смотрели буднично, без малейшего интереса ко мне.

— Захватите для первого отделения? — и он показал на лежавшие на траве кучки одежды.

— Можно, — сказал я. — Только много чего-то здесь…

— Да нет, — возразил он. — То кажется вам. Просто переворошили…

— А это? — кивнул я на комплекты обмундирования, сложенные поодаль.

Орел удивленно посмотрел на меня. Кровь кинулась мне в лицо. Господи, как я мог забыть о погибших!

Да, это была военная форма, предназначенная для Панько, Зубка и Дураченко. Форма, которую им так и не пришлось надеть…

С колотившимся сердцем я подошел к ней.

И вдруг она странным образом стала оживать. Точно ее недавно скинули с себя погибшие санитары. Я даже узнавал: вот эта — побольше — принадлежала Дураченко, а эта — с ботинками тридцать восьмого или тридцать девятого размера — низкорослому Зубку. Да и третья форма, сваленная в беспорядке в стороне, имела какое-то сходство с Панько — таким легкомысленным и несобранным. Я смотрел на одежду и никак не мог освободиться от сковавшего меня наваждения, хотя понимал, как это получилось: просто из разворошенного санитарами обмундирования ушло неживое складское единообразие, и ничего больше.

Я с трудом отогнал эту привязчивую картину.

Обернулся и увидел Лундстрема. Придерживая на носу треснувшие очки, он вылезал из землянки. За ним показался нагруженный вещами Саенков. С его плеча свисало все наше имущество: два вещмешка, два автомата с дисками, санитарная сумка…

Я шагнул к нему, чтобы забрать свое.

В этот момент снизу донеслось до меня:

— Гей, кому на той берег?

— Кому кричат? — спросил я.

Лундстрем смущенно сказал:

— Я просил предупредить нас, когда пойдет паром.

Вот так-то! Всего три дня назад я мечтал поскорее избавиться от опекавшего меня капитана Борисова, а сейчас мой преемник ждет не дождется отъезда некоего лейтенанта Задорина. Но я его ни капельки не осуждал — дело житейское…

— Ну что, будем прощаться? — проговорил я.

— Хлопцы, бросьте наряжаться! — крикнул санитарам Орел. — Товарищ лейтенант и товарищ старшина уезжают!

Сам отделенный успел натянуть на себя лишь новенькую, еще в складках гимнастерку и брюки. Босиком перешагнул через стоявшие на земле огромные ботинки.

Подошел ко мне и неожиданно обнял. Больно провел колючей щекой по моему лицу.

— Дай вам бог удачи! — сказал он, вздохнув.

Его место занял Задонский.