Яков Липкович - И нет этому конца

— Орел и Задонский, с носилками — за мной! — приказал я.

Мы рывком поднялись и помчались к раненому. Ноги, как всегда, вязли в песке, проваливались в воронки…

— Мина! — крикнул я, услышав ее приближавшийся тонкий посвист.

Носилки покатились в одну сторону, а мои оба санитара — в другую.

Мина упала метрах в пяти или шести позади нас. Возьми она чуточку левее или правее, всех бы изрешетило. А так она угодила за небольшой бугорок, и он загородил нас от осколков.

— Вперед! — крикнул я санитарам.

Они подхватили носилки и побежали за мной. Поправляя на бегу пилотку, я дотронулся до чего-то твердого и бугристого. Шишка на голове? Откуда она взялась?

Но тут мы подбежали к раненому, и я позабыл о ней.

Ранение у младшего сержанта оказалось неожиданно тяжелым. Осколок попал в пах и, судя по всему, проник в нижнюю часть живота. Раненый с каждой секундой чувствовал себя хуже и все время спрашивал меня: «Товарищ лейтенант, неужто придется помирать?» Я как мог успокаивал его.

Наконец мы уложили раненого на носилки, и санитары понесли его к стоявшей на косогоре машине. Я же остался перевязывать молоденького ефрейтора, который при нырянии в воду с тросом сильно поранил руку.

И в этот момент я ощутил на голове какое-то неудобство. Потянулся рукой — и вспомнил. Бугорок, к моему удивлению, свободно передвигался под материей. Я сдернул с себя пилотку и увидел, что он скатился за подкладкой к звездочке. Я похолодел. Это был большой и острый, как бритва, осколок. Он пробил пилотку и спокойно улегся между складками. Он не мог быть на излете: мины рвались совсем рядом. Очевидно, когда я прижимался щекой к земле, его полет остановил какой-то камень или железка. Одно ясно — четверть сантиметра левее, и мне была бы крышка…

— Да, здоровая дура, — заметил ефрейтор. — Видать, товарищ лейтенант, вы в сорочке родились…

В сорочке? Пока как будто бы да. Но ведь каждому бойцу везет лишь до поры до времени…

— Сохраните ее на память, товарищ лейтенант, — сказал раненый.

— Если собирать все железки, которые чуть не попали в тебя, никаких вещмешков не хватит! — ответил я и, сильно размахнувшись, запустил осколок подальше в воду. И мне тут же стало не по себе: а вдруг это дурная примета?

— По местам!

Боевые расчеты заняли свои места на пароме, и он медленно отчалил от берега…

А навстречу ему с той стороны с большой скоростью шел катер с развевающимся над ним красным флажком.

Первым с катера, как снег на голову, спрыгнул на берег капитан Борисов. Все такой же высокий, худой и сутулый. Я его ожидал давно, но только не оттуда. Но, как бы то ни было, появление капитана для меня приятная неожиданность.

Одно смутило: он как-то странно на меня посмотрел, словно оценивал. Не хватало еще, чтобы между нами черной кошкой пробежал подполковник Балакин. Впрочем, они вряд ли виделись после той бомбежки. Уж больно разные у них сегодня пути-дороги…

Крепкое рукопожатие. Хороший признак.

— Ну как, достается?

— Есть немного, — поскромничал я.

— Пойдемте к вам, — сказал он и зашагал вверх по косогору. Видя, что я молчу, напомнил: — Докладывайте!

Первым делом я поставил его в известность о гибели трех санитаров. Он перебил:

— О Панько и Зубке мне уже сообщили. Кто третий?

— Дураченко.

— Это который?

— Здоровенный такой, в полупальто. Помните, вы еще спросили его, где старшина?

— Да, что-то припоминаю. Когда?

— Сегодня утром, при налете авиации.

— Четверть взвода.

— Товарищ капитан, ложитесь! — крикнул я и, падая, потянул его за собой.

На этот раз я перестарался. Мина плюхнулась от нас в нескольких десятках метров на песчаном и безлюдном месте.

— Обычно они бьют точнее, — сказал я.

— Ну, не будем их ругать за недолеты и перелеты, — вставая и отряхиваясь, заметил капитан.

— Пойдемте быстрее! — забеспокоился я. — Хотите верьте, хотите нет, но этот участок у них здорово пристрелян!

— Вы, я вижу, лейтенант, понемногу становитесь настоящим фронтовиком…

Сказал и быстро отвел взгляд. Но шаг прибавил.

— Скажите, Задорин, — глухо произнес он, — как новенький фельдшер?

— Лундстрем?

— Да.

— Знающий медик и, по-моему, смелый человек.

— Очень хорошо.

— Товарищ капитан, — спросил я, — а за что его отчислили из академии?

— За то, что скрыл свое немецкое происхождение.

— Как немецкое? Он ведь обрусевший швед. Он сам сказал!

— Кабы швед… Все дело в том, как я понял, что он не хотел иметь ничего общего с немцами. А это расценили как злонамеренный обман.