Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

— Все это правда, — возразил бы я, — но что меня может спасти на этот раз?

— Мало ли что! Всего несколько дней назад, когда тебя освободили из карцера, ты считал, что еще одну такую ночь тебе не пережить. А сейчас думаешь о завтрашнем дне…

Открываю глаза. Нет, не правы те, что говорят, будто в последние минуты жизни у человека мутится разум. Вижу все ясно и отчетливо… Любому, кажется, могу помочь советом, любому, но не себе. Легче выбраться из трясины, чем из этой тюрьмы на колесах.

Который час уже? Возможно, двенадцать.

Миллионы людей слушают сейчас Кремлевские куранты. Еще бы хоть разочек услышать их звон!

Ночь все быстрее катится под гору, все быстрее и быстрее. Издалека доносится глухой взрыв. В ночной тишине, учили нас, гул летящего самолета слышен километров за сорок. Взрыв, по-видимому, где-то еще дальше. Сквозь открытое оконце вижу, как лучи прожекторов шарят в чернильной тьме, цепко щупают небо, но гула аэропланов не слышно.

Над Могилевским железнодорожным узлом сегодня ночью советские бомбардировщики так и не появились. Ни со мной, ни с Губертом в эту ночь ничего не случилось, если не считать того, что у меня на висках прибавилось седины, а у него в кармане — несколько тысяч выигранных в карты марок. Его так захватила игра, что он забыл не только обо мне, но, пожалуй, и о себе.

С первыми петухами он постучал в дверь нашего вагона.

— Гюнтер, у тебя легкая рука. Давно уж мне так не везло в карты, как сегодня. Вот мой кошелек, спрячь. Держи — вот часики, браслеты, кольца и даже золотая брошь. Все это я выиграл у хромого капитана. А вот бутылку я тебе не доверю. За нее на станции такую цену заломили. Пойду выпью и лягу спать.

Губерт пригладил прямые, редкие волосы и перед уходом предупредил:

— Смотри, чтобы был полный порядок. Если что не так, разбуди меня немедленно.

Когда первые лучи солнца позолотили небо и в садах за высокими плетнями весело защебетали птицы, поезд тронулся. Набирая скорость, он миновал станцию, водонапорную башню, семафор.

Почему мы так долго стояли в Могилеве? И почему так спешим сейчас?

Мог ли я тогда знать, что те далекие, глухие взрывы, которые слышал ночью, первый привет от белорусских партизан…

Гюнтер и Карл, раздвинув дверь вагона, умываются, поливая друг друга водой из солдатского котелка.

Только что казалось, что конца-краю не будет длинному ряду телеграфных проводов, то сходящихся, то вновь разбегающихся в разные стороны. Но вот неподалеку от узкого железнодорожного мостика со столбов свисают, свернувшись спиралью, онемевшие нити оборванных проводов. От сгоревшего домика путевого обходчика осталась лишь одна труба. Чем дальше, тем чаще встречаются воронки, перекореженные рельсы, обугленные деревья. Вот мчится нам навстречу высокая глухая стена элеватора, местами сохранившая свою изначальную белизну, и какими-то совсем уж странными кажутся белые камешки, оставшиеся кое-где на насыпи. И вдруг попадется черно-белый полосатый столбик, тогда пахнет на тебя чем-то до боли родным, особенно если вокруг него сохранилась выложенная из кусочков кирпича красная пятиконечная звезда…

Раздается тревожный, протяжный гудок паровоза. Поезд замедляет ход. У железнодорожного полотна стоят ремонтники. С ненавистью смотрят они на Карла, на Гюнтера и на немецкого солдата, стоящего в тамбуре нашего вагона.

Издали кажется, что лес, спокойно и мирно дремлющий на пригорке, врезался в голубизну неба. Первыми бегут нам навстречу тощие и длинные деревья, напоминающие изголодавшихся мальчишек. Затем надвигается темной стеной ельник. Среди елей особняком стоят могучие сосны с красными стволами. Из леса тянет терпким запахом хвои.

У самой дороги, что бежит через неоглядное поле, стоит подвода с поднятыми кверху оглоблями. Женщина топчется у плуга. В упряжке тяжело шагает корова. Год назад здесь наверняка днем и ночью весело гудели тракторы.

Гюнтер позавтракал, напился черного кофе из термоса, чистым платком вытер губы. Теперь он сидит, охватив руками колени, во рту торчит толстая сигара. У него высокий умный лоб, пересеченный двумя глубокими морщинами. Волосы выгорели на солнце, да и время их не пощадило. Если бы не ненавистная серо-зеленая шинель, меня бы не пугал даже чужой и жесткий язык, на котором он говорит, — попросту не верилось бы, что он солдат гитлеровской армии.

Карл шагает взад и вперед по вагону. Его сапоги вызывающе скрипят. Лицо напряжено. Единственный глаз широко раскрыт. С мельчайшими подробностями рассказывает он Гюнтеру, как провел вечер у одной своей знакомой дамы, некоей Марии. Голос у него хрипловатый.