Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

— Раз Кузьма твердит одно и то же, значит, врет, — откликнулся другой, судя по произношению, волжанин.

— Надо ему подсказать, — вмешался третий, — чтобы никогда больше одного разу ничего не говорил. Жалко Кузю, сам ведь не догадается.

— Да я уж пробовал, — ответил волжанин, — не помогает. После тифа наш Кузьма словно пыльным мешком ударенный. Только и осталось, что силушка прежняя. Никто нас, кроме него, не отнесет в «Могилевский»…

Мне не терпелось взглянуть на Кузьму. Осторожно, одним глазом, выглянув из-под шинели, я рассмотрел густые рыжие усы под вздернутым носом, круглое, одутловатое лицо, глаза, совсем по-детски округлившиеся от огорчения.

…Снова тихо. Никто не произносит ни слова. Кузьма подмел пол, вынес ведро с мусором, натаскал воды, откуда-то притащил полено и наколол щепок.

Будь у меня силы, следовало бы немедля бежать отсюда. На меня ведь обязательно заведут карточку.

Федя не раз предупреждал:

— Твое имя, твоя фамилия — еще куда ни шло! — сойдут, но имя отца — Арон… Обязательно измени…

Имя моего отца… Никогда еще я не видел перед собой так ясно, так живо, как сейчас, моего отца, тихого рыжебородого человека с натруженными, узловатыми руками. Вот он стоит и молится. Что-то с жаром шепчет, просит, кажется, у господа бога дождя вовремя, солнца вдосталь, чтобы созрел виноград. В эти минуты его ничем не отвлечь. Часто его губы шептали молитву и во время работы. К вечерней молитве он становился так, чтобы был виден весь колхозный виноградник: как бы, упаси бог, кто-нибудь из маленьких озорников не сорвал гроздь. Он вслушивался в шум кустов, в шепот листьев, любовался игрой солнечных лучей на тонкой кожице налитых сладостью ягод, вдыхал терпкий запах свежего виноградного сока.

Имя моего отца… Я младший из семи детей, которых он вырастил и воспитал. Голодать приходилось нередко, но через всю свою жизнь он пронес надежду на лучшее будущее.

Отец никогда не поднимал на нас руку, очень редко повышал голос — да и к чему? — достаточно было одного взгляда его единственного глаза, чтобы напроказивший виновато опускал голову. Мы знали, чего он требует от нас: мы должны быть честными, любить труд и уважать труд других. И когда я, младший, балованный сын, приехавший из далекого города на каникулы, забрался однажды ночью с гурьбой пацанов в землянку, куда был снесен урожай винограда, мой отец запер нас снаружи и поспешил в соседнюю деревню за председателем сельсовета — пусть накажет тех, кто посмел коснуться колхозного добра. Мать, конечно, обрушилась на него с упреками, заступаясь за своего любимца, а отец тихо оправдывался:

— Чего ты от меня хочешь? Это же не только мое добро.

Имя моего отца… Его последнее письмо летом сорок первого года мне переслал брат, тоже курсант военного училища. Отец писал:

«Мы с мамой ночами не спим, сердце болит за вас, дети, но благословляем вас и заклинаем — бейте его, кровавого врага».

И вот это имя, имя моего отца, я должен сейчас изменить… Прости меня, отец.

В одно мгновение сонная тишина взорвалась — три санитара в сопровождении фельдшера принесли еду. Сначала распределили хлеб — на четырех человек полбуханки. Пайки уже нарезаны, но кто может быть уверен, что все они абсолютно одинаковы, да и середина или горбушка — не одно и то же. И вот, чтобы не было обиженных, применяют испытанный способ. Мой сосед повернулся к нам спиной, закрыл голову телогрейкой, из которой торчали клочья темно-серой ваты.

— Кому? — спросили его громко.

Он ответил:

— Новенькому.

Я схватил свой хлеб. Соседа я в лицо еще не видел, но по интонации можно было определить, что он не русский. Снова раздалось:

— Кому?

Хлеб распределен. Мой сосед сбросил с себя ватник, повернулся лицом ко мне — на меня смотрели глубоко ввалившиеся черные глаза. Гимнастерка и сорочка у него расстегнуты, на груди кусок почерневшей марли, под которой угадывается большая рана. Он тяжело дышит.

— Ложка, — спросил он, — у тебя есть?

С тех пор как я в плену, мне еще ни разу не пришлось пользоваться ложкой. Я отрицательно покачал головой.

— На, возьми, — он подал мне алюминиевую ложку, — она осталась от товарища, который лежал на твоем месте… Хороший был человек. До последней минуты верил, что ему удастся бежать. «Этой ложкой, — твердил он, — я еще буду красноармейские щи хлебать». Он был сибиряк, танкист, настоящий советский человек. А ты откуда?

— Москвич.

— А я армянин, из Ленинакана. Слышал ты о таком городе?