Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

— Врачи запрещают петь, а я их обманываю — пою, видите, пою, сколько хочу…

— Он был известным певцом, — рассказывал кто-то из знавших его, — сам вызвался поехать с концертной бригадой на фронт, и вот…

Сергеев куда-то вышел. Трудно сказать, сколько времени он отсутствовал. Я задремал, положив голову Феде на ноги. Разбудило меня чье-то прикосновение: это была холодная, колючая щека Николая.

— У тебя жар?

— Не знаю. Куда ты уходил?

— Спи. Завтра расскажу.

— Завтра? Завтра я не встану.

— И Федя так считает…

После недолгой паузы Сергеев добавил:

— И я недолго протяну. Видишь, весь опух, это не от побоев. Только ему, — Коля показал на спящего Пименова, — только ему, быть может, удастся вырваться отсюда.

Рано утром Федя с Колей помогли мне подняться, взяли с обеих сторон под руки, и мы втроем встали в очередь. В этот день нам повезло — каждый получил пайку хлеба и черпак баланды. А Сергеев даже ухитрился снова встать в очередь и получить вторую порцию баланды.

Мы только успели поесть, как группа гитлеровцев окружила человек сто, в том числе нас, и погнала к выходу.

Куда теперь? Хорошо хоть, что мы по-прежнему вместе.

Наша группа была последней из тех, кого привели к железной дороге, где формировался эшелон военнопленных. В середине товарного состава только один пассажирский вагон, в нем, очевидно, будет находиться охрана. Нас, человек пятнадцать, подвели к переполненному вагону.

— Почему все сгрудились у дверей? — спросил офицер.

— Яблоку упасть негде! — ответили голоса.

— Сейчас проверим.

Два конвоира сняли с плеч винтовки и начали прикладами бить людей, стоявших у дверей вагона. Когда освободилось немного места, стали бить нас.

— Ап! Ап!

Тех, что шли позади, били смертным боем, но дальше двигаться было некуда.

— Вот теперь, — хохотали гитлеровцы, чрезвычайно довольные своей проделкой, — теперь мы убедились, что действительно больше места нет.

Со скрипом и скрежетом закрылась за нами дверь вагона. Мы слышали, как снаружи, визжа, пролезала в скобы задвижка. Три вагонных люка были забиты жестью и досками, только одно окно, зарешеченное, пропускало узкую полоску света и тонкую струю воздуха.

Не прошло и получаса, как изо всех вагонов понесся душераздирающий вопль:

— Воздуху! Воздуху! Задыхаемся!

В дверь нашего вагона постучали чем-то тяжелым.

— Ахтунг! Ахтунг! Не стучать и не кричать, иначе откроем огонь!

— Стреляйте! Лучше умереть от пули, чем от удушья.

По резкому толчку и гулкому перестуку можно было догадаться, что к эшелону прицепили паровоз. Он рванулся вперед, потом неожиданно попятился. Послышалось лязганье буферов. Загромыхали вагоны. Но упасть невозможно, так плотно мы прижаты друг к другу.

С нами сыграли еще одну злую штуку — эшелон загнали на запасный путь, в какой-то тупик. Сколько здесь не кричи, сколько ни стучи, никто не услышит. От окна нам удалось отодрать жесть. Но доски, как выбить доски? У одного из пленных нашлась железка, похожая на долото.

— Давай сюда! — потребовал Сергеев.

Николай уперся головой в стену вагона, а Пименову, вооруженному железкой, помогли взобраться к нему на плечи. Чтобы отвлечь внимание часовых, все застучали и закричали еще громче. Феде тем временем удалось выбить доски и открыть люк.

Едва он успел слезть, как над нашими головами засвистели пули. Но дело было сделано. За эту «операцию» нам троим предоставили место у открытого люка.

Все же, когда мы прибыли в Могилев и открыли дверь, в нашем вагоне были задохнувшиеся.

И вот перед глазами предстал большой железнодорожный узел, забитый военными эшелонами. Позднее мы увидели и раскинувшийся на высоких холмах город, омываемый с двух сторон Днепром.

Могилевский лагерь был одним из самых крупных и самых страшных в Белоруссии. Многое мне довелось увидеть, немало наслышался я о зверствах фашистов в различных лагерях, но все это не шло в сравнение с преступлениями, творимыми в Могилевском лагере. Очень немногим посчастливилось выйти из него.

Как только мы оказались за колючей проволокой, нас повели к виселице, сооруженной в центре площади, против комендатуры. Это была, так сказать, эмблема лагеря. Сильный ветер раскачивал тело с дощечкой на груди. На дощечке жирными буквами было написано:

«Смотри и запомни! Так будет со всяким, кто посмеет хоть раз не выполнить приказа немецких властей!»

Старожилы рассказывали нам, что в самые жаркие дни, с рассвета и до поздней ночи, пленных гоняли из конца в конец лагеря вдоль рва, наполненного водой. Но стоило кому-нибудь в изнеможении нагнуться, чтобы глотнуть воды или только смочить губы, в него немедленно стреляли или избивали до потери сознания.