Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Об этом потом! — не дала открыть рта Северьянову Хлебникова.

Северьянов посмотрел на нее быстрым и гневным взглядом. А Таня тихо улыбалась, несмело разглядывая золотые браслеты Хлебниковой и думая: «Все же к ней не идут эти украшения!» Хлебникова заметила Танину улыбку и поняла, что ее вызвало. Одернув рукава своей алой кофточки, решительно объявила:

— Сегодня, товарищи, мы продолжаем обсуждение вчерашнего вопроса, а именно: как в наших условиях старую схоластическую школу зубрежки преобразовать в трудовую? Кто желает начать разговор?

По комнате прокатились вздохи. Никто не брал слова. Выжидающее молчание продолжалось долго. Взгляды всех присутствующих устремились на Северьянова.

Иволгин с каким-то особым чувством стал дуть на колечки своих усов: «Интересная девушка, — размышлял он о Глуховской, — и рядом с Северьяновым. Два контрастных аккорда. А гармония возможна». — И с затаенной улыбкой вдруг обратился к Северьянову:

— Мы тут, Степан Дементьевич, без вас три дня говорим, спорим. Желательно послушать ваше мнение.

Северьянов встал:

— Хорошо. Беру слово, чтоб не терять попусту время, но только с правом на повторное выступление. — Северьянов начал с вызывающей резкостью. — Трудовой принцип, по-моему, должен двигать всей учебной и воспитательной работой нашей школы, ее методами и приемами. Учитель — мастер школьного дела, всегда найдет способ и починить крышу своей школы, и научить ребят хорошо читать, писать и считать… Конечно, — продолжил он после паузы, — в полной мере пронизать всю работу нашей школы трудовым началом можно только в школе-коммуне. Но это школа будущего. До этого еще далеко. Наше правительство и наше общество не могут сейчас подвести под такие школы материальной основы. Поэтому начинать учить и воспитывать по-трудовому можно и надо уже сейчас. Я никогда не забуду, как на Бежецком заводе старый слесарь обучал меня слесарному делу. Он сперва рассказывал и показывал, а потом заставлял делать. Я считаю, что его метод — рассказать, показать и заставить сделать — и есть основной метод нашей трудовой школы.

— Ничего нового в этом не вижу! — возразил с высокомерной небрежностью Демьянов. — Хорошие учителя поступали так и в старой школе.

— Так да не так! Ученику старой школы говорили: учись, зубри, не будешь в навозе копаться и в лаптях за сохой ходить, а мы должны говорить: учись, хорошим мастером будешь!

— Этого-то именно, — вскочил с болезненным румянцем на щеках Ветлицкий, — и не понимает Демьянов и присные его…

Северьянов выждал и продолжал:

— Вот, например, алгебра — хорошая наука, а спросите-ка ученика, который мастерски решает уравнения, заполняя алгебраическими знаками всю классную доску, зачем математикам понадобилось цифры заменять значками? И вы убедитесь, что о месте алгебры в общественном труде сами учителя не любят размышлять. В лучшем случае, скажут ученику, мол, алгебра — замечательное средство для развития ума. Спору нет, ум надо развивать всеми средствами. Но к чему развитый математический ум надо прилагать? Этого ученику не говорят.

— Вы правы, — бросил, весело ухмыляясь, Иволгин, — есть за нами, математиками, такой грех. — Иволгин на несколько минут искренне залюбовался оратором.

Таня Глуховская, как и все, тоже внимательно слушала Северьянова. В этом сильном, энергичном, молодого парне в солдатской шинели, уверенном в себе и цельном в своей простодушной непосредственности, она увидела сейчас что-то необычайное. Ей показалось, что он безрассудно и безотчетно идет навстречу будущему, неясному, но волнующему, как мечта. Когда же ее взгляд случайно упал на покорно вытянутое без собственной мысли лицо Демьянова, отдавшегося какому-то внутреннему настроению, насмешливый бесенок вдруг шевельнулся в ее глазах. В этих двух крестьянских парнях (Демьянов, правда, был старше Северьянова лет на десять) она увидела воплощение двух противоположных миров: мир ограниченных индивидуалистов-потребителей и мир коллективистов, с широким смелым взглядом на жизнь. Демьянов, как ей казалось, жадно запоминал все то, что было сказано и сделано другими с одной только целью: окружить себя ореолом чужих мыслей и дел. Северьянов же перерабатывал чужое умом и сердцем и творил свое, забывая себя, переселяясь в мысли, в предметы, которые он видел и которые создавал…

В эти размышления Тани врезался нудный голос Миронченко.

— Я не поклонник школы-коммуны, — говорил кадет, — но если даже согласиться с правом на ее существование, то в условиях школьной автономии она быстро расправила бы свои крылья и стала дышать полной грудью…