Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Я не собираюсь еще в бочку лезть, — возразил Борисов и, притворяясь обиженным, высоко поднял голову. — Дальше толстовского опрощения не пойду! — И он полез под подушку за книгой.

— Эгоизм, — прочитал Борисов громко и медленно, — тщеславие, тупоумие, ничтожество… во всем — вот женщина… — И устремил свой взгляд на Северьянова, поясняя: — Так говорит Лев Николаевич Толстой устами Андрея Болконского.

— И вам это нравится?! — услышали вдруг все звучный голос Токаревой.

Ковригин и Северьянов выпрямились по-военному — быстро и браво. Токарева, стоя у порога, смотрела на них со снисходительной улыбкой. Потом она внимательно, с санитарно-гигиеническим пристрастием окинула комнату и еще раз ее обитателей.

Северьянов решил выручить попавшего в беду Борисова.

— Если Толстой так думал о всех женщинах, — сказал он внушительно, — то хоть он и великий художник, а сказанное им жестоко и ложь.

— Ну, уж и рубанул! — с улыбкой скрытого одобрения возразила Токарева. — Не Толстой, а Белинский.

— Степа у нас всегда рубит со всего плеча, не взирая на лица, — лениво закрывая книгу, встал Борисов и подвинул стул Токаревой.

— Да, смело сказано, но неверно и грубо, — вздохнула Токарева и оглядела комнату. — Вы сегодня паиньки — не валяетесь в сапогах на кроватях.

Ковригин и Северьянов хитро переглянулись.

Токарева тщательно поправила подушки и одеяла, сперва на кровати Ковригина, потом Северьянова, еще раз оглядела комнату.

— Плохо жилось бы на свете нам без женщин, — с притворной грустью выговорил Северьянов и сел на стул у изголовья своей кровати. — Серьезно говоря, женщины нас очеловечивают. Иной вот-вот готов опуститься и сесть в лужу или загулять, а вспомнит мать, жену или любимую девушку и подтянет поводья.

Токарева внимательно слушала. Какая-то льдистая свежесть освещала сейчас ее матово-бледное лицо с тонкими правильными чертами.

— Стыд перед другими — хорошее чувство, но стыд перед самим собой, по-моему, чувство, более достойное человека.

— Стыд перед самим собой, — ощущая непонятную радость, подхватил Северьянов, — это очень здорово сказалось у тебя, Маруся. Я люблю такие вот мысли. Они входят в сердце, как песня!

Ковригин подмигнул Борисову, надел фуражку, повертывая ее на голове за козырек вправо-влево, и вышел из комнаты. Борисов, чуть помешкав, последовал за ним.

— Видишь, Маруся, какие у меня чуткие товарищи! — улыбнулся Северьянов и выразительно посмотрел в лицо Токаревой.

Она передала Северьянову пригласительный билет на пятый съезд Советов и сказала, выдерживая пристальный взгляд Северьянова:

— Меньшевики тоже собирают свой всероссийский съезд рабочих уполномоченных и, кажется, открывают в один и тот же день со съездом Советов.

— А эсеры чем заняты?

— Я не хожу больше на их собрания.

— Зря. А почему Коробов сам не пришел?

— Его срочно вызвали в Высший военный совет.

Северьянов начал ходить по комнате: «Все-таки что же замышляют против нас эсеры? — думал он. — А? Что-то замышляют! Зря она перестала ходить на их собрания».

— Эсеры готовятся к чему-то серьезному, — услышал он, как ответ на свои мысли, звучный, ставший ему приятным голос Токаревой. — Степа, если учителям-большевикам придется взяться за оружие, не гони меня от себя! Я хорошо стреляю из винтовки.

— Как бы они тебя за предательство не ухлопали раньше, чем понадобится нам взять оружие! — сорвалось у Северьянова.

— Мне нечего предавать: я их планы и намерения знаю не больше, чем ты. — Лицо ее стало вдруг сухим и строгим.

— Ты сегодня видела Шанодина?

— Нет.

— Советую тебе избегать встреч с ним. Помимо эсеровской дичи у него кипит своя собственная.

Токарева подняла красивые черные брови, взглянула на Северьянова с пристальным вниманием:

— Он вчера говорил мне, что гордится чистотой своей совести, что он никогда не изменит своим убеждениям.

Северьянов остановился возле Токаревой и выговорил, с особым напряжением подыскивая слова для своей мысли:

— Человек — ничто; убеждения человека — все. Это правда. Но ты же сейчас не без убеждений?

— Нет.

— Ты приняла наши убеждения?

— Да.

— Все разговоры эсеров о народолюбии, — продолжал Северьянов, — самая отвратительная ложь. Наши, например, красноборские холуйствовали перед князем Куракиным и оправдывали это тем, что-де Англия не признает власти даже их эсеровских советов без князя Куракина. Они ждали благословения своей власти не от русских рабочих и крестьян, а от королевы английской. — Северьянов неожиданно вспомнил добродушно-ленивое подшучивание Борисова над его безудержной ненавистью к эсерам и особенно к Шанодину, и ему стало смешно, что он бывшей эсерке старается внушить свое эсероненавистничество.