Василий Лебедев - Высокое поле

Все сразу принялись за дело. Егор криком своим, которого Леха уже не боялся, сразу сбил с плотников дрему и усталость, которая подбиралась к ним, и обернулся наконец к Лехе:

— Алеха! А ну смотри, как надо паз отчерчивать!

День для Лехи пошел еще интереснее. Поощряемый Егором, он совался со своим топором к плотникам, смело оттеснял их плечом и сам продолжал работать то за одного, то за другого. Ему не перечили и, поправляя его недоделки, старались не задеть мальчишечье самолюбие. Он слился с бригадой, и это вселяло в него гордое чувство взрослости, к которому он стремился постоянно с тех пор, как помнил сам себя. Ему казалось: прими его бригада к себе — он отдастся плотницкому делу, забыв даже лошадей, даже мечту о городе, манившему к себе огненным чародейством вечерних улиц, на которые он не успел наглядеться, пока сдавал экзамены в техникум. Сейчас для него, как никогда, была важна независимость, та самостоятельность, которая могла бы освободить его от всех неурядиц в жизни…

— Не отпускай топор-то! Не отпускай, говорю! — закричал Егор, глянув, как рыжий оттесывал бревно.

— Я не отпускаю…

— А то я не вижу! Я даже слышу, что ты отпускаешь — удар не тот. А ты на себя его оттягивай в тот самый момент. Чуть!

Казалось, Егор стал вдвойне придирчив, когда рядом с ним заработал Леха. Старик то и дело сутулился то над одним, то над другим плотником, упирался в бревно тяжелым взглядом и поучал. К дядьке он подошел лишь однажды. Посмотрел на оттесанный бок бревна, прищурился.

— Ты, Аркашка, не кривись, когда тешешь. Ты его по отвесу отпускай, по отвесу — от носа то есть! Топор-то… А то пропеллеров натешешь!

К вечеру перекуры пошли чаще и были они длиннее, чем с утра или днем: усталость пришла незаметно, но верно. Егор все реже делал замечанья, а отдыхая, не торопил бригаду докуривать и все рассказывал о том, как любил в молодости уходить работать по дальним деревням. По всему было видно, что то было его лучшее время — его золотые дни. Бригада слушала его без видимого интереса, должно быть, слышали кое-что раньше, но с уваженьем и скупостью в движеньях, когда прикуривали, тушили и отбрасывали папиросу в сторону.

Леха, хотя и не переставал легонько пиликать бруском по топору, внимал старику, весь отдавшись душой непонятно откуда взявшейся музыке этих хорошо продуманных, увесистых слов.

— Далеко хаживали, — говорил Егор, уставив тяжелый взгляд на Лехины белоносые ботинки. — И дома, и дворы, и бани рубливали. Всегда на хозяйских харчах и постелях — ничего не брали из дому, кроме рук с инструментом, так уж было заведено… Живешь иной год целое лето в какой-нибудь стороне, только на праздники домой сходишь. Жили… Да-а… Хорошо, когда хозяйка чистоплотная: вечером сапоги прямо на крыльце снимешь — и в красный угол босичком, а там уж и ужин готов нам, и постель. Жили…

— А бутылочка бывала? — спросил Колюха, мигнув темной щербиной меж широких передних зубов.

— Быва-ало, отчего не бывало? Но, скажу прямо, редко — только в тот день, когда душа заскулит. А так чтобы за́все — нет. Топор да водка никак не уживаются. Бывали и пьяницы, но это как дурная овца в стаде, не знаешь, бывало, как такого и выкрестить от себя. Да-а… Хаживали. Далеко хаживали… Деревни чужие, люди все новые — хорошо… Ну чего, ребята, дорубим сегодня еще венец?

— Дорубим!

Но уставшие плотники еще с минуту сидели неподвижно, не поворачиваясь к топорам, что горбато торчали за их согнутыми спинами.

— Давайте дорубим! — позвал и Леха.

Все зашевелились.

— Егор, а ты много зарабатывал? — спросил Колюха, вставая и разминая руками спину.

— Больше плотника никто не приносил денег домой, ясно? Вот и прикинь… Иной раз уйдешь на заработки с одним топором, а назад корову ведешь. И так бывало…

— Да-а… — скучно вздохнул Колюха. — А теперь вот — не то.

— Теперь конечно! — махнул Егор топором и закончил неожиданно спокойно: — Теперь трактористы. Они в красном углу сидят. Ау, брат, время такое…

Усталость разлилась по всему телу Лехи, когда они пришли домой, вымылись у колодца и сели за стол. Место за столом он выбрал не какое-нибудь приставное, табуретное, как было утром, а самое коренное мужское — на лавке, спиной к стене. Он вполне был доволен собой, чувствовал, что заработал на сегодняшний хлеб. Это состояние блаженного спокойствия, казалось, могло продолжаться бесконечно, если бы не предстоящий разговор за ужином, которого в этот вечер уже не избежать. «Ну, что же? Скажу, как есть…» — решил он.