Василий Лебедев - Высокое поле

Эта слабая и наивная, как искра, мысль погасла, не успев окрепнуть, потому что там, на земле, уже подымался нестройный, нетерпеливый шум, совсем не похожий на тот дружеский и трезвый голос, которого ему сейчас недоставало.

«Эх, Евсеича нет!» — подумал Пашка и сразу понял: сейчас это самый дорогой ему человек. Теперь стало совершенно ясно, что он остался один на один с этим бесчувственным и враждебным ему горохом мерцающих лиц.

Он снова взялся за решетку, вплотную подошел к ней, прерывисто вздохнул и вынес грудь за узкую черту опоры.

«Стой! Только не закрывать глаз!!» — током ударило напоминанье, и он чуть вздрогнул оттого, что мог забыть это и потерять равновесие.

Внизу засмеялись.

Пашка совместил центр тяжести и точку опоры. Теперь достаточно было или легкого толчка ногами, или…

«Зачем ты это делаешь, Павлуша!..» — будто сказала ему мать, как когда-то давно, в первый год войны, когда он поехал в санках по лестнице.

Пашка почувствовал, как стремительно слабеют его руки, и он уже был готов отпустить их, но там, внизу, раздался все тот же издевательски-насмешливый свист.

Сумасшедшая Пашкина кровь тугой волной кинулась ему в голову. Он сжал челюсти. Руки вмиг налились силой, сжали ненадежную паутину решетки, а тело — его длинное и легкое тело — чуть стянутое страхом, уже качнулось вперед, в пустоту, сгруппировалось в ком и медленно понесло новые ботинки вверх…

Земля охнула и замерла, только под самым балконом — глубоко, как в колодце, кто-то вскрикнул позже всех…

…Пашка медленно выпрямил ноги, вытянулся, что свечка, замер и почувствовал, как мелко дрожит решетка от рыкнувшего на перекрестке грузовика. Внизу опять что-то закричали, и в тот же момент позади него, в комнате, охнула тетка. Это было — плетью по нервам. Локоть его дрогнул, но нога уже согнулась, за ней — вторая, и он, не думая о красоте соскока, облегченно грохнулся на балкон.

«Победа!» — хотелось подняться и крикнуть Пашке, но странная слабость, а потом и безразличие охватили его.

Он прислонился спиной к стене, и руки его, уставшие от работы, испачканные копотью, лежали на цементном полу балкона. Он не знал, что тетка еще не поднялась после обморока, что по лестницам, обгоняя друг друга, бегут к нему восхищенные ребята, — он просто смотрел на небо и слушал, как затихает у парадной говор. Там, как обычно, громыхала дверь, осторожно пофыркивали на перекрестке грузовики, вскрикивали электрички — там продолжалась невозмутимая жизнь, которой мало было Пашкиного трюка.

— Не забудь картошки! — крикнула жена, высунувшись на лестницу. — Да смотри, чтобы не мороженая!..

— А если нет другой?

— Поищи хорошенько, походи!

— Ну, ладно тебе! — буркнул он, услышав, что снизу кто-то подымается.

Уже много лет, с тех пор как о Вязове впервые напечатали газеты как о подающем надежды боксере, и после, когда с каждым годом росла его спортивная слава, он заботился о том, чтобы молва не наплела о нем лишнего. Правда, в том милом старом доме, где он прожил лет двадцать со своей первой женой, до самой ее смерти, где все его знали, — там он мог позволить себе иногда даже вольность в одежде, хотя и жил, как на витрине, а вот тут, в новом доме, не то, совсем не то…

— Не «ладно», а давай поживей: я стирать кончаю!

Шаги были уже совсем близко, и Вязов молча махнул жене рукой: уберись! И пошел вниз, приосанившись.

Мужчина, поднимавшийся навстречу, показался Вязову знакомым. Это, пожалуй, был тот самый отставник, что командовал жилищной конторой. Лет шесть назад он вызвал Вязова по какому-то делу. Старый чемпион был обижен, что его фамилия не произвела на чинушу никакого впечатления. Тогда-то и стало ясно Вязову, что слава, как круг на воде, — расширилась и исчезла.

Он шел по двору. Мимо пронеслась группа высокорослых молодых парней, задев Вязова за локоть. Такого раньше не случалось. Раньше его узнавали издалека, здоровались, смотрели вслед, особенно в старом доме. «А сейчас, наверно, и там забыли», — думал он и ловил себя на том, что разговаривает сам с собой. Он приосанился, но невеселые мысли не ушли, и он до самого магазина думал о мимолетности спортивной славы. И, как всегда в таких случаях, он вспоминал, как давным-давно, еще на заре своей юности, он оставил учебу в зубоврачебном техникуме, предпочтя спортивную карьеру. «А что? — рассуждал он. — Сейчас вставлял бы зубы золотые, глядишь, на своей машине ездил бы, а так зубы только выбивал — пешком хожу. Справедливо…»