Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

— Возьму, подержу, ежели пригодится, оставлю. А то я сам сейчас рапорта пишу, — равнодушно оглядев Володю, сказал Друзилин.

Был он рыхл телом, вислоплеч; в лунообразном, помеченном оспенными рябинками лице с пышными усами и рыжеватой эспаньолкой таилось что-то сонное, туповатое…

— Почерк у тебя как — красивый? — спросил Друзилин.

— Не знаю… Я окончил железнодорожное училище, — хмуро ответил Володя.

— В гимназии хотел учиться, — подсказал Антипа Григорьевич. — Шустрый малец. Да какая уж тут гимназия…

— Да это какого Дементьева сынок? Не того ли, что руку на днях вагончиком отдавило? — оживился Друзилин.

— Он самый…

— Ну что ж, парень, зарабатывай деньги. Все же матери помощь.

Антипа Григорьевич, щуря зоркие свои глаза, не удержался, чтобы не заметить:

— А я, Константин Павлович, на сто двенадцатой версте толчки у тебя обнаружил.

— Гм… гм… Толчки? Не может быть. Нет там толчков.

— Ты думаешь — нет. А я тебе говорю — есть…

Друзилин насупился.

— Спасибо, коли заметил, Антипа Григорьевич. Устраню.

— Устрани, брат, устрани. Толчков у тебя на околотке больше, чем телеграфных столбов.

…Вечером Володя сидел в канцелярии дорожного мастера и знакомился с конторскими книгами: шпальными и рельсовыми ведомостями, с рапортами путевых работ, с номенклатурными и инвентарными описями. За столом, заваленным бумагами, сидел Друзилин и, водя толстым пальцем по книге, объяснял, в какую графу вписывать подбивку толчков, смену шпал и рельсов, разгонку зазоров.

Глаза Володи слипались: он устал и продрог под дождем. На столе горела высокая казенная лампа, на стене тикали часы-ходики, в сумрачном углу душной комнаты чернела икона.

Константин Павлович подсунул Володе лист чистой бумаги, приказал:

— Гм… гм… Ну-ка, напиши что-нибудь — погляжу, какой у тебя почерк.

Володя написал несколько слов. Друзилин поднес к лампе листок, долго и близоруко разглядывал его сквозь очки.

— Коряво пишешь, — огорченно заметил он. — Эх, у Антипы Григорьевича табельщик! Вот пишет, так пишет — как рисует все равно. По всему участку он единственный. Ты тоже — подучись, чтоб красиво писать. Старайся, присматривайся, как конторщики у начальника участка пишут. Будешь учиться красиво писать?

— Буду, — почтительно ответил Володя.

— Кладу тебе пятьдесят копеек в день, а подрастешь, дело усвоишь — рубль положу, как Полуянов своему Яшке.

Володя покорно слушал.

— Дрезину будешь гонять мне, — закончил мастер. — Рапортички утром собирать…

— Слушаю…

— Ну, отдыхай…

Мастер ушел.

В углу канцелярии стоял сундук, покрытый ряднушкой. Володя погасил лампу, не раздеваясь лег на него и уснул как убитый…

Фома Гаврилович Дементьев лежал в неуютной, пропахшей лекарствами палате железнодорожной больницы. Белые голые стены с двумя портретами — Николая Второго и принца Ольденбургского — между окон, кровати с пожелтевшими простынями, бледные небритые лица больных, хмурые сиделки и врачи — вот что окружало теперь путевого сторожа.

Все это было так непохоже на неторопливые ночные обходы, на тихие и спокойные часы одиночества там, в степи, на звонких железнодорожных путях. Тридцатилетняя служба привила Фоме Гавриловичу много привычек, которые беспокоили его теперь с непреодолимой силой. Ночами, когда в растворенное окно палаты долетали со станции свистки паровозов, Фома Гаврилович, забыв, что лежит на больничной койке, вскакивал, звал кого-нибудь из домашних. Чаще всего он обращался к Варваре Васильевне, спрашивая ее, не было ли сигнала о выходе скорого поезда. Но вместо жены ему грубо отвечала сиделка или дежурный фельдшер. Обругав неспокойного больного, они снова укладывали его в постель…

Фома Гаврилович и здесь оставался молчаливым, и необщительным. То лежал он целыми днями, не говоря ни слова, уставив в потолок невеселые глаза, — черная борода его резко выделялась на простыне, — то ходил по палатам с подвязанным к туловищу обрубком руки или, подступив к окну, выходящему в тощий больничный садик, жадно вдыхал осенний воздух, напитанный поречью увядающей листвы. В палате умирали и выздоравливали отработавшие свое безвестные железнодорожные люди: стонал и скрипел зубами стрелочник, за четверть века службы наживший злую грыжу; мучился язвой желудка весовщик; в соседней палате доживал последние часы чахоточный телеграфист.

Железная дорога незаметно пропускала тысячи людей через какую-то калечащую машину — сводила ревматизмом руки, уродливо скрючивала ноги, отнимала зрение.