Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

Фома Гаврилович не отвечал ни телеграфисту, ни стрелочнику. Он не жаловался, не выказывал возмущения; он только сидел в углу камеры и молча копил в себе гнев.

Под самым Подгорском, на безвестном разъезде, охранный поезд остановился, и в камеру, где сидел Дементьев, втолкнули еще одного железнодорожника. При слабом свете фонаря Фома Гаврилович не мог разглядеть новичка, да и не очень старался.

Новый заключенный забился в противоположный угол камеры, долго ворочался, вздыхал, кашлял, скреб железный пол большими растоптанными сапогами.

— За что? А? За что посадили-то? — разговаривал он сам с собой.

Фома Гаврилович прислушался, вгляделся в желтый сумрак. В самом вздохе неизвестного, в манере выражать свою жалобу Фома Гаврилович уловил что-то удивительно знакомое. Сердце пугливо, тягостно заныло. Он придвинулся к арестанту и увидел вылинявший на спине засаленный пиджак, волосатый широкий затылок и бледную лысину. Фома Гаврилович так и ахнул: спиной к нему, уткнув в колени голову, сидел брат, Иван Гаврилович. Он медленно повернул голову, карие добрые глаза его несколько секунд испуганно смотрели на Фому.

— Иван? — тихо спросил Фома Гаврилович.

Братья по-медвежьи сдавили друг друга. Иван громко рыдал, сморкался, приговаривал:

— Фома… Братец… Да как же это? Где свидеться-то пришлось…

Мокрые от слез бороды их сплелись. Братья долго не могли связно разговаривать.

— Выходит, и тебя заарестовали, Фома? — наконец вымолвил Иван.

— А ты как думал? Ты-то зачем попал к жандармам? — спросил Фома Гаврилович. — Неужто и баптистов не милуют?

Иван смущенно запыхтел, вытер рукавом мокрые глаза.

— Вот и не милуют…

— Да за что же тебя?

— Сам не ведаю, братец. Была у нас беседа на моленье… Я и скажи: вот, мол, наша евангелия говорит, что един царь на земле Христос… А как же, говорю, быть с царями, коих множество на земле? Земные-то цари, выходит, совсем ненадобны? Они творят все против заповедей христовых. Войной идут друг на друга, кровь людскую проливают… Как же это, спрашиваю у старца Агапита…

— Ну, а он что? — невольно усмехнулся Фома Гаврилович.

— Да ничего… «На то воля божья, — говорит, — не нам судить то, о чем господь ведает…» А ночью нынче ввалились ко мне в будку двое жандармов и спрашивают: «Это ты говорил, что царей не нужно?» И смеются: «Одевайся, забастовщик» Ну и повели.

Фома Гаврилович покачал головой:

— Эх ты, вероискатель… Вот и оказалось: либо старец, либо еще какой брат твой во Христе донесли жандарму. И бог им ничего за это не сделал. Где же он был в это время — бог твой?

— Бог тут не при чем, Фома… Тут люди. Справедливо ты говорил: трудно сыскать среди людей правильную веру. И знаешь, прослышал я, что старец этот у жандармов служит на жалованья, а сам чуть ли не чиновник бывший…

— Что же ты теперь? Обратно пойдешь к ним — к баптистам?

Иван Гаврилович вздохнул:

— Нет уж. К баптистам не пойду. Скандалить они начали… Бабу один у другого приворотил… Подрались на моленье. Проповедуют одно, делают другое. Вот прослышал я: есть такая секта — духоборы. На них спокон веку гонение было от царей, палками их били, в Сибирь загоняли. Вот они и поехали в Канаду — страну за океан. Вот разузнаю, соберусь, к ним махну. Сказывали мне — это уж настоящая вера… Не может быть, чтоб потеряли на земле бога.

— Ох, Иван, не найдешь ты бога. И оставь ты это, — раздраженно заметил Фома Гаврилович. — Сам в казематке сидишь, а веру за океаном искать хочешь.

— А как же, Фома? Без веры разве можно? Держаться нам за что-нибудь надобно? Шпенек-то этот нужен аль нет?

— Друг за друга держаться надо, Иван. Меня вон нынче жандарм как хлобыстнул по башке, так я, брат, сразу сообразил, было бы побольше нас, ударили бы мы их не так. А то один я что сделаю?

— Тебя били жандармы? — ужаснулся Иван Гаврилович.

— А тебя нет?. Меня-то еще не беда, а Вольку тоже, видать… Вольку-то моего тоже заарестовали.

— Вольку? Племянничка? Да что же это делается?! — Иван Гаврилович жалобно заохал: — Ах, изверги, ах, аспиды.

— Вот и аспиды… — насмешливо гудел Фома Гаврилович. Ты новую веру пойдешь искать, а нас мучить будут… Ну, мы, может, богу не надобны. Надоели мы ему давно хуже горькой редьки. А мальчонку-то за что? Заступись хоть за мальчонку… Нет. Не заступается. Вот и выходит — самим надо за себя заступаться.

Фома Гаврилович затих, озлобленно дыша. Вагон покачивало, заносило на поворотах. Братьев бросало друг к другу.