Тамаз Чиладзе - Дворец Посейдона. Сборник

Юный Гия Иремадзе, герой повести «Первый день», слышит свою душу как колокольный звон, оттого что она способна воспринять, вместить в себя всю красоту и звонкость бытия.

С годами представление о духовной жизни человека становится у писателя более глубоким и драматичным. Вместе с тем все настоятельней заявляет о себе второе требование, вторая необходимость из тех двух, о которых говорилось выше. Это требование нерасторжимо связано с первым. А заключается оно в том, чтобы найти адекватное художественное выражение той необычайно подвижной, пульсирующей, полной неожиданностей жизни человеческого духа, значение которой герои Т. Чиладзе, а вместе с ними и сам автор утверждают с таким постоянством и даже дерзостью.

В «Первом дне» писатель пытается художественно уловить, остановить мгновение первой взрослости, первой зрелости. Переживания десятиклассника Гии Иремадзе — и об этом надо сказать особо, потому что здесь выразилось, видимо, тогдашнее мировосприятие самого автора — следствие едва ли не первоначального опьянения жизнью. Отношение героя к действительности бескорыстно. На него идет лавина впечатлений и ощущений. Он открыт, распахнут перед нами. Духовные и физические силы героя повести ничем не стеснены, не поляризованы никакими целями. Это свобода почти физиологическая, полная свобода всего организма. Первая мальчишеская влюбленность в девочку Додо — это почти случайное олицетворение захлестывающей его любви к миру. Не встреть он сегодня Додо, наверное, то же чувство завтра вызвала бы у него какая-нибудь другая девочка.

Но это первоначальное ощущение достаточно преходяще, потому что жизнь, рассыпав перед тобой свои дары, очень скоро начинает требовать от тебя ответного деяния, ответной щедрости и активности души. И, очевидно, дальнейшая судьба героя будет зависеть от того, сумеет ли та высокая человеческая душа, которая была воспета и утверждена на первых страницах повести, оправдать подаренную ей возможность земного существования. Крупный характер не может исчерпать себя в наслаждении — ему требуется деятельность и самоотдача.

Следующая повесть Тамаза Чиладзе не случайно называется «Полдень». Только что мы видели зарю жизни, а здесь — полдень, первые годы зрелости, большинство героев — люди тридцатилетнего возраста.

Весь колорит повести, особенно в соседстве с «Первым днем», кажется более сумеречным, чреватым и драматическими событиями, и драматическими размышлениями. Человеческие страсти очерчены резко, и мы ясно видим — вот предательство, а вот верность. Очевидно намерение писателя показать, что его героям, людям рядовым, обыкновенным, по плечу библейские и шекспировские страсти. Автор понести откровенно, с известной даже долей простодушия заявляет о причастности своих героев к страстям такого рода, к духовности такого напряжения.

Однако самые смелые и неожиданные ассоциации, дерзко рассекающие и сопоставляющие пространства и времена, устанавливающие связь между людьми разных эпох и земель, останутся сухими и высокопарными отвлеченностями, если прежде всего не изучены — конкретно и самостоятельно — глубина и горизонты тон совершенно определенной, совершенно единичной личности, которая в данный момент находится в поле твоего, авторского художественного зрения. Любой человек, исследуемый художником, требует такого внимания и зоркости, как если бы именно с него «пошла земля» и двинулось время, реализуемое в истории. Слишком же обильные или слишком парадные ассоциации способны лишь заглушить его единичность, его неповторимость.

В судьбе и в характере могильщика Вараввы добро и зло встретились как две крайности, каждая из которых слишком интенсивна, слишком определенна, чтобы они могли мирно ужиться. Варавва — предатель и доносчик, «сатана и трус». Но тот же Варавва талантливый, по воле автора, рассказчик.

В рассказанной им легенде звучит верная и неординарная мысль: не надо немощь выдавать за доброту. «По-моему, вы тоже случайно попали в рай, — говорит один из персонажей его легенды другому, — вы просто стрелять не умели, а вас за добрячка посчитали».

Идет ли мудрость Вараввы от цинизма? Или его мысли порождены тем добром, которое таилось все-таки в его душе, но осталось запечатанным, задавленным и тем ярче выливалось в его рассказах, чем дальше уходил он от добра в своих поступках?

В повести автор утверждает возможность совмещения подобных крайностей, но показано это как прихоть природы, как казус человеческой психики, а не как нечто обязательное, даже неизбежное именно для этого характера.