Тамаз Чиладзе - Дворец Посейдона. Сборник

Нуца тоже считала, что Александр не от мира сего, часто ворчала: «Встань, делом займись, разве мужское это занятие — черепки собирать». Однако в глубине души она жалела его и даже гордилась, что он не такой, как все. У Нуцы была добрая душа, но не было времени эту доброту показывать. Это Нуца тоже считала непозволительной роскошью, точнее — потерей бдительности. Иногда, правда, она позволяла себе выпустить на волю часть скопившейся в сердце доброты, чтобы полегчало. Может, она чувствовала, что накопленная, скрытая доброта — та же злоба. Но делала она это экономно, как крестьянин, наработавшийся за неделю, пьет пиво в привокзальном павильоне, одну только кружку, потому что, если он выпьет вторую, проволоки для ограды будет на метр меньше.

Что такое их жизнь? — Нуца приложила ладонь ко рту. — Бесконечное терпение, ожидание. Вот построим дом, и тогда… Вот вырастет сын, и тогда… Что тогда? — у Нуцы сердце зашлось от боли: она увидела, как под яблоней вместо Александра сидит седой, сгорбленный Беко и играет на трубе.

«Одна у него радость, и ту я отравила», — подумала она все с той же болью. Вспомнила, как Беко вернулся под утро, утомленный, разбитый, с каким-то безумным лицом, и лег у дверей комнаты, куда Нуца никого не впускала.

«Как собака, заснул на пороге, — застонала Нуца. — Сынок, сыночек!»

Она поднялась по лестнице. Ноги ныли, приходилось упираться руками в колени, чтобы взобраться на следующую ступеньку. Она достала из кармана передника тяжелую связку ключей, отыскала ключ от залы и сунула в дверь.

В комнате было темно.

«Зачем ты прячешь столько добра? Для кого?» — выкрикнул кто-то из ее сердца, потому что этот кто-то уже знал, что Беко не вернется домой.

«Затем, чтобы гроб мой стоял на этом столе!»

Она встала на суконки и заскользила к окну. Раскрыла ставни. «Принесу сейчас топор и все порублю». На стене заметила портрет Беко. Из бамбуковой рамки смотрел большеглазый худенький мальчик. Нет, ее Беко был здесь, дома. Ушел тот, который принадлежал Беко. Она обрадовалась, хотя радоваться было нечему. Так радуется человек, который потерял все имущество и вдруг нашел в кармане рубль. Нуца осторожно прикрыла ставни, скользя на суконках, подошла к дверям и некоторое время стояла на пороге, вцепившись в ручку обеими руками, словно не хотела уходить, а кто-то ее выталкивал.

Ветвь, выросшую из ее сердца, сломал ветер, ветка еще держалась, и сейчас главное — чтобы выдюжило сердце, стерпело, тогда можно не бояться за ветку.

Она спускалась во двор, когда у ворот заметила Зину.

— Извините, пожалуйста, — начала Зина несмело. Труднее всего ей было прийти сюда. — Дато случайно не у вас?

Нуца вся напряглась. Эту женщину она ненавидела, но ее голос, такой знакомый, что она подумала: не себя ли я слышу? — ее голос угодил в ту самую точку, где дремала доброта. И еще она поняла, и это было уже совсем неожиданно, и не только неожиданно, но просто невероятно, что за последнее время эта чужая женщина стала близкой и родной. Ей казалось, что при первой же встрече она оттаскает ее за волосы и отругает. Но ее голос пролил в душу Нуцы странное тепло, как будто говорил: ты — мать, а я — твое дитя.

«Она тоже ищет сына», — подумала Нуца, и ей захотелось протянуть руку через забор и погладить Зину но растрепавшимся волосам.

— Нет! — жестко ответила она. — Здесь его нет.

Зина, видимо, хотела еще о чем-то спросить, но передумала и сказала только: «Извините», — повернулась и ушла.

Нуца долго смотрела ей вслед.

«Что-то неладно», — думала она, и сердце подсказывало ей, что надо догнать Зину и расспросить, но она сдержалась и не двинулась с места.

Зина шла и все твердила про себя:

— Беко тоже нет дома… Беко тоже нет дома…

Как будто Нуца именно так ей и сказала: Беко тоже нет дома. «Датуна жив! — молнией сверкнуло в душе. — Жив!»

Она уже успела поверить, что с Дато произошло что-то страшное: или под машину попал, или утонул. Она вспомнила, как в прошлом году море выбросило утопленника — мальчика лет двенадцати. Она даже услышала ужасный крик матери, тогда этот крик для нее был только голосом убитой горем женщины, конечно, ужасным, но все-таки чужим, а сейчас ей казалось, что кричала она сама, а не та несчастная.

«Если Датуна не найдется, я утоплюсь».

Жизнь ей казалась мрачной бессмыслицей.

— Нет, нет, — отгоняла она от себя жуткие видения, но все равно в ее воображении один кошмар сменялся другим. Ведь ребенка подстерегают на каждом шагу тысячи ловушек, и жертвой всех засад становился Датуна.