Аркадий Минчковский - В наши дни

— Чего же еще писать про меня? — сказала она.

Я сказал, что писать нужно, просто необходимо.

Она кивала головой, но слушала, как мне казалось, рассеянно, думая о своем. По старой профессиональной привычке я внимательно вглядывался в чем-то сейчас озабоченное лицо этой женщины, силясь увидеть в нем нечто удивительное.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что на войне мы находились рядом, на правом фланге линии фронта наших войск. На минуту моя собеседница увлеклась, вспоминая ту счастливую осень, когда, прорвав укрепления на Миусе, наши части безудержно неслись по степям Приазовья, с трудом настигая врага, которому удалось задержаться только на правом берегу неизвестной мне до тех пор реки Молочной.

Там и был совершен ее подвиг.

Собеседница моя оживилась. Вот уже, казалось, и загорелся в глазах ее яркий огонек. Я старался запомнить этот миг, но он был слишком короток. Снова сделавшись прежней, она, как бы виновато, сказала:

— Многое забылось. Вот только во сне еще вижу войну.

И опять я заметил, что она беспокойно думала о чем-то другом. Отвечала мне не сразу, и порой невпопад. Вероятно, мысли ее были далеки от темы беседы.

Я поинтересовался, не осталось ли у нее каких-либо документов и фотографий. Моя новая знакомая нахмурила лоб, наверное вспоминая, где это все может лежать, а затем поднялась и вышла из комнаты, оставив меня наедине с невеселыми мыслями о том, что много здесь не почерпнуть.

Вернулась она с альбомом для открыток. Меж его страниц лежали пожелтевшие от времени, потертые на сгибах газеты и две фотокарточки. На одной из них она была снята совсем еще молоденькой на фоне какого-то бревенчатого сарая. Шапка девушки была лихо сбита набок, через плечо висела санитарная сумка. На другой фотографии, очень серьезная и подтянутая, она была запечатлена уже с геройской звездочкой.

— После госпиталя, — объяснила хозяйка.

Осторожно я спросил, нельзя ли мне, хотя бы на несколько дней, взять газеты и карточки, чтобы внимательно ознакомиться с ними и подумать.

— Разумеется, — предупредил я, — я верну вам все назад и буду аккуратен.

— Конечно, конечно. Пожалуйста, берите, — согласилась она так легко и охотно, словно вовсе не дорожила свидетельствами своей славы.

И тут я перешел к самому главному, хотя, может быть, поступил и не очень умело. Я стал просить прославленную героиню описать свой подвиг так, чтобы в этом описании было побольше пережитого.

— Хорошо. Я это постараюсь сделать, — покорно кивнула хозяйка. Создалось такое впечатление, что она согласилась, лишь бы поскорей закончить этот разговор.

Мы условились о новом свидании, и я покинул квартиру. Возвращался я с чувством неудовлетворенности встречей. Не слишком ли опрометчиво я взялся написать очерк?!

Признаться, к тому же я мало надеялся на отыскавшиеся материалы. Кто из побывавших на войне не помнит этих одностраничных «дивизионок» или армейских газет! С телеграфной краткостью в них сообщались не только фронтовые, но и все мировые новости, происшедшие за последние дни. На подвиги, которым потом посвящались книги, там не отводилось и четверти листка.

Но произошло чудо. Из скупых, рубленых строк фронтовых корреспонденций передо мной вырисовывался облик героини. Это была замечательная ленинградская девчонка, школьница, ушедшая дружинницей на фронт против воли родителей, еще во время войны с белофиннами. Санинструктор стрелковой роты, она, в дни осеннего наступления сорок второго года, увидев, что командир убит, первая поднялась с земли и возглавила захлебнувшуюся атаку.

Сквозь полустершиеся строки старых газетных листков я увидел рыжую степь левобережья Молочной, серые, неподвижные тела солдат, скошенных немецкими пулеметами, и светловолосую девушку, ведущую в атаку тех, кого охватила минутная слабость.

Я увидел ссутулившиеся фигуры бойцов, немолодых, обветренных степными вьюгами, несущих ее на шинели, уже израненную, неумело перевязанную бинтами из ее же сумки.

Еще бы фактов, деталей, да подметить неповторимые черты, постичь душу женщины, чтобы, может быть, в очень личном увидеть такое, в чем каждый узнает свое. Но ведь это только скупые строки газет, а когда в записках она разворошит свою память… Сколько же откроется сокровенного, неповторимого для рассказа!

Забывая о том, что называется выдержкой, я звонил новой знакомой, утверждал — и это была правда, — что издательство нас торопит. Она не находила нужным оправдываться, но просила повременить, так как еще не успела записать, что припомнила.