Михаил Миляков - Лавина

Дежурный распахнул палатку. Луч карманного фонарика скользнул по раздутым от поклажи рюкзакам, спинкам кроватей, мотку оранжевой альпинистской веревки на табурете, заиграл на лезвиях ледорубов. Дежурный включил лампочку на коньке палатки.

— Как погода? — Сергей Невраев разлепил склеенные сном веки, подержал открытыми, не давая себе уснуть снова. Начал одеваться.

— Вставай, вставай, нечего разлеживаться! — Дежурный воевал с Пашей Кокарекиным.

— Погоди, сейчас… — И с головой юркнул под одеяло. Предутренний сон сладок, так не хочется расставаться с теплом постели.

Дежурный свои обязанности исполнял всерьез. Не новичок в горах и не так чтобы совершенный керосинщик, как по старинке называют тех, кому одна забота — приятно время провести. Вынашивает в сладких грезах некие чрезвычайные штурмы и небывалые траверсы. Только где физию успел сжечь, третьего дня приехал, а разволдырявился, будто в горных высях на каком-нибудь распрекрасном снежном плато пол-отпуска на лыжах провертухался. «Может, на Черном море?» — переводил ближе к делу смекалистый Паша — и прямо в точку. Одесское солнышко на одесском пляже пусть не чета горному, а все равно рыжие тотчас подгорают. Только дальше, увы, ничего занимательного. По крайней мере, для постороннего человека. Всего-навсего на симпозиуме был; о разных биологических знаменитостях взахлеб, о докладе, сделанном таким-то, и содокладе такого-то. Паше, которого, несмотря на молодые годы, чаще зовут по имени-отчеству, Павлу Ревмировичу, может, и к чему — журналист, хотя и по спортивной тематике больше, да ведь кто знает, куда еще фортуна повернет. «Забурели в своих «ящиках»! — помнится, ораторствовал Рыжий. — А наука наша, молекулярная биология, еще шажок всего — и никакие эволюции, никакие искусственные, а тем более естественные отборы не понадобятся!..» В пояснение швырял столь заковыристыми словами и предложениями, что на трезвую голову нипочем не понять.

«Чудак Жорка! — заметив притупившееся внимание слушателей, вернулся Рыжий на землю. — Встретил его, когда торжественное открытие было, и всё. Исчез! Стоило ли приезжать из-за одного дня? Самые интересные выступления дальше были. Теперь-то ясно: испугался небось, что Воронов из своей группы вытурит. Восхождение — уснуть, умереть и проснуться в слезах! Да ради такой горочки можно, я не знаю, и любую герлу побоку, не то что симпозиум. Скэл-Тау!..»

Паша, он же Павел Ревмирович, подсчитывал дни и убеждался, что Жорик, похоже, туману напустил с Одессой-мамой, наверняка где-то еще пофилонил. Спорить кинулся с Рыжим. Тот уперся, ни в какую: «День всего был Жорка на симпозиуме. Искал его на следующее утро, расспрашивал всех и каждого, позарез сотняга требовалась, не хватало, приглядел кое-что, а Жорка денежный, у него всегда перехватить можно. Потом уже сказали, что видели Жорку в первый день, вернее, ночь, на аэродроме, ночным рейсом умотал. А что? Что ты так прицепился?»

Вот и теперь тоже воевал Павел Ревмирович с Рыжим:

— Пусти! Пусти, тебе говорят! — силился он перетянуть одеяло. — Встаю, не видишь, что ли, кошки-мышки! Иди вон Жорку, дружка своего, буди. Он тебе выдаст. Будешь знать, как с горными асами обращаться. — И, смирившись, понимая, что поспать больше не удастся, Паша, длинно зевая и ежась от утренней свежести, потянулся за штормовым комбинезоном.

Жора Бардошин спал сном праведника. Шум, разговоры, а он себе посапывает безмятежно, причмокивая пухлыми розовыми губами, казавшимися особенно розовыми из-под угольно-черных усов. Верхняя, правда, несколько не в порядке: свежий рубец бросается в глаза; но где заполучил, в какой битве — предпочитает не распространяться. Во всяком случае, первые его объяснения были темны, непонятны, противоречивы. Ну да рубцы мужчину украшают, как отметил тот же Павел Ревмирович, перефразируя славного не только стихами, но и лихими подвигами на разнообразных поприщах поэта.

Дежурный постоял еще с минуту, приглядываясь. Группка подобралась что надо. Сиятельнейший Воронов и Сергей, Пашуня Кокарекин и ухарь-пекарь Жорка Бардошин… Только уж больно спать здоров. Дежурный принялся еще расталкивать его и за уши теребить. Куда там, в одеяло закатался, не сообразишь, что с ним и делать. Здоров поспать. В Казани в общежитии через комнату жили, знает. А еще знает, что уже в те поры Жорка зарекомендовал себя неисправимым донжуаном. И тут его осеняет: что-то в их конюшне неладно. Что-то такое этакое-растакое. Впрочем, лучше сего предмета не касаться, кто их разберет, что у них можно, чего нельзя.