Михаил Миляков - Лавина

— Да…

— Можно идти?

— Погоди.

Сергей всматривается, подняв голову.

— Накинь веревку на уступ… Да нет, справа. — «Не видно ему, что ли? — недоумевает он. — Что-то с Жорой неладное творится. Невнимателен, заторможен, как подменили его».

— В порядке, Сергей. Иди.

— Давно бы! — дает волю своему недоумению Сергей. — А то спрашиваю: закрепился? «Да». А что «да»?

— Да, слушай, — словно бы вспомнил Жора, едва Сергей Невраев двинулся вверх. — Камень, который слева, «живой». Ясно? Я потому и чухался. Не хотел на твою голову спустить. Так что… давай правее.

— Давно я твой «живой» камень приметил. — На минуту поддавшись размагничивающей приязни, Сергей хочет добавить что-то еще, а что и сам не знает, и говорит обычное: — Я пойду сразу выше, останавливаться на твоей площадке не буду, ты… охранение сообрази. Воронов сегодня бдит, как никогда.

— Не беспокойся, все будет в лучшем виде.

Связавшись по двое, альпинисты поднимаются по скалам. Выискивают расщелины, уступы, полки и, где опираясь, где подтягиваясь или только придерживаясь, идут, подстраховывая друг друга. Не часто, и все же передний забивает крюк в трещину, если уж иначе нельзя, если обычное охранение ненадежно.

Однообразно звучат команды. Впереди Сергей: «Дай веревку», «Еще», «Охраняю, можешь идти». И опять, после того как Жора вышел к нему и закрепился: «Дай веревку». Иногда: «Следи внимательно, здесь неладно».

Воронов с Пашей поотстали. Не любитель Воронов неоправданного риска, а случайно спущенный верхней двойкой камень может понаделать дел. Да и напарник, Павел Ревмирович, сноровкой не блещет. Из них четверых он слабейший, хотя в горах уже порядочно и все с Сергеем. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Похоже, и альпинизмом занимается лишь потому, что Сергей любит горы. И все же когда еще в Москве обсуждали, кому с кем, Воронов без особой охоты, а настоял: ударная двойка — Сергей с Жорой, им прокладывать путь.

Перед выходом означенный вопрос явился снова. Некоторые особенности обнаружились, требовали корректив. Не то чтобы факты бесспорные, отнюдь нет, мелкие, противоречивые наблюдения, если на то пошло. Углубляться и выяснять Воронов положительно отказывался. Перетасовать же двойки в последний момент как раз и означало бы согласиться со смущающими этими наблюдениями, хуже — сделать выводы, на что Воронов пойти не мог.

(«Чего ей не хватает, — втайне удивлялся он, раздумывая о своей кузине. — Такая ласковая дурнушка была, голенастая, с большим ртом, задачки пустяковые да в ее-то училище, сто раз объяснял ей, доказывал, а она вместо того, чтобы сосредоточиться: «Все равно не пойму и не хочу понимать, гадость, гадость!» Или начинала свои фуэте и прочие па де грас. А там как-то вдруг, в год, расцвела. И как же был он доволен, что этот тюлень Сережа Невраев влюбился в нее; рановато строить семью, зато, полагал, убережет ее от ненужных сердечных трат. Разумеется, Сережа упрямый максималист, создает проблемы из ничего, но нельзя и как она: поклонники, капризы, мелкое лукавство, чуть что — изображать равнодушие и пренебрежение, а не то и стараться насолить. Нельзя это, ибо опасно».)

Итак, Воронов с его сильным логическим мышлением при всем желании не в состоянии был понять свою двоюродную сестрицу и еще, увы, что чужой опыт, в данном случае — его, горький, который до сих пор держит его в своем плену, ни о чем ей не говорит.

Перегнувшись назад, отведя тело от скалы, Сергей осматривается: «Метров десять до угла. Кстати, вон трещина подходящая».

Жора охраняет. Хорошо, когда товарищ виден; куда сложнее, если скрылся за скалой.

— В порядке. Иди.

Жора поднимается. Путь проложен, к тому же верхнее охранение, и все-таки Жора… что-то с ним неладно. Мешкает, а то, наоборот, будто под ним не крутизна и обрывы, не желает рукой придержаться. Сергей понемногу вытягивает веревку, молчит. В строгом спорте выбиться из режима, из тренировок равносильно тому, что оказываешься обузой. Еще хорошо, если только обузой. Неприязненное чувство подкрадывается. Долой это чувство. Но оно возникает снова. Из ничего. Как ощущение дурного сна, который не сохранился в памяти и все же смущает и тревожит.

«Ревнуешь? — звучит в ушах ее смех. — Ты к каждому готов приревновать, кто аплодирует, когда я на сцене. У тебя комплекс».

— Как там?

— В порядке, — после паузы отвечает Жора.

Подруги: одна замужем за популярным киношным актером (фестиваль в Каннах! громкий успех в Ташкенте); муж другой — беспардонный, самоуверенный грубиян, но профессор; Воронов опять же… А он, Сергей?.. Из института академического ушел, занялся чем-то, с ее точки зрения, нестоящим, несерьезным и уж тем более непрестижным. Что ж, согласен, согласен. Говорено-переговорено. И что поддался эгоизму, согласен. Положа руку на сердце, все правда. И тем не менее он убежден, что делает нужное дело. Должен же кто-то наплевать на так называемую научную карьеру и сделаться сторожем. Сторожить природу, охранять ее, вразумлять и словом, и доказательствами тех, кто не хочет видеть дальше своего носа. А нет, так бить по рукам. Он и выискался. И испытывает подлинное удовлетворение, если, пусть не сразу, в прожекте хотя бы, но какое-то махонькое чудо природы удается отстоять.