Фёдор Непоменко - Во всей своей полынной горечи

Чуда, однако, не произошло, и где-то на третий день листва на тополе безжизненно обмякла, свернулась и начала осыпаться. Возвращаясь с прогулки, летчик все дольше стал задерживаться возле увядавшего деревца. А когда уходил из дому, закуривал у подъезда, смотрел на тополь, будто наказывал: «Я ухожу, а ты тут держись, брат!»

Листва между тем продолжала опадать, и Парфен Семенович был рад, что справедливость восторжествовала. Конечно, ему было жаль деревцо — не изверг же он какой! — однако он считал, что пересаживать в разгар лета — это противоестественно, это нарушение всякого порядка, это, наконец, против законов природы, и, если деревцо усохнет, тут уж ничего не попишешь: так и должно быть. Против природы, как говорится, не попрешь. Вот и на службе бывает так: нужна, скажем, кому ссуда, позарез нужна, и Парфен Семенович по-человечески это понимает и сочувствует, однако как кредитный инспектор не имеет права санкционировать ее, поскольку не положено по закону. Порядок во всем должен быть, а иначе как же? Во что тогда вся жизнь превратится?

Однажды к летчику, занимавшемуся, как обычно, своим деревцом, подошел дворник с метлой и стал что-то доказывать, и, хотя слов Парфен Семенович не мог расслышать, он догадался, что речь шла о тополе. Кончился разговор тем, что дворник махнул рукой и ушел: что, мол, с тобой толковать! Летчик поднял несколько опавших листьев и долго разглядывал их, точно надеясь определить по ним дальнейшую судьбу своего тополька.

Через некоторое время листва на нем начисто облетела, лишь на верхушке остались два листика. Тополь умирал. Он стоял сиротой, уродливо голый, обреченный на усыхание — один среди роскошных туголистных ив и рябин.

Парфен Семенович подметил, что за летчиком и тополем наблюдает не он один. Кое-кто из жителей, подобно Парфену Семеновичу, утром выглядывал в окно: держатся ли те два листочка? Казалось, что, стоит подуть ветру, и они непременно сорвутся, потому что болтались бог знает на каком волоске, и было просто непонятно, что их удерживало на тоненьком хилом прутике. Если прежде у летчика и были сторонники, надеющиеся на слепой случай, то теперь решительно никто не сомневался, что затеял он зряшное дело. Мужчины, по целым дням игравшие в домино под ивами, откровенно посмеивались над ним. Но он все так же регулярно, каждый день — утром и вечером — продолжал поливать тополь.

Однажды (уже начались заморозки, и на листве мерцал по утрам белесый налет инея) даже Парфен Семенович не выдержал. Он вышел на балкон и обратился с целой речью к этому чудаку, возившемуся у своего усохшего деревца:

— То, что вы делаете, любезный, это против всяких правил. Поймите это наконец и не смешите людей. Я уже давно веду за вами наблюдение. То, что вы делаете, мартышкин труд. Я бы на вашем месте с таким же успехом поливал бы телеграфный столб. Или даже вон тот, железобетонный.

Сказано было остроумно, тонко, с чувством некоторого собственного превосходства, и Парфен Семенович, довольный собой и внушительностью произнесенной тирады, в ту минуту милостиво прощал этому упрямцу все его сумасбродные прегрешения против правил.

Летчик выпрямился, поднял голову.

На балконе стоял обрюзгший мужчина в пижаме и снисходительно-беззлобно улыбался.

— Да, да, — повторил Парфен Семенович с удовольствием, потому что неожиданное сравнение ему понравилось, — вот тот, железобетонный, можно поливать с таким же успехом.

— Кто же вам мешает это делать? — спросил летчик.

Парфен Семенович крякнул от неожиданности и не нашелся что ответить. Настроение у него было испорчено, а от благожелательности не осталось и следа.

Интерес двора к летчику со временем погас. На него просто перестали обращать внимание. Возится человек — ну и пусть!

Пошли дожди, задули пронизывающие ветры, наступили холода. Проспект к тому моменту закончили, вдоль него высадили молоденькие каштаны. А те два листочка на топольке не сорвались. Они так и держались до глубокой осени. А затем, как и положено, пожелтели а опали.

Пришла зима. Про тополь во дворе забыли, и только фигура мужчины в спортивной шерстяной паре — он по-прежнему продолжал вылазки в парк, — маячившая изредка вблизи занесенного сугробами тополька, заставляла вспоминать о летней истории с пересадкой.

А весной, когда стаял снег и почва прогрелась, летчик вновь, к всеобщему удивлению, возобновил свои занятия: взрыхлил землю вокруг тополька, подмазал краской старые раны. Люди во дворе пожимали плечами. А Парфен Семенович, обмениваясь внутридворовой информацией с соседом по балкону, выразился со всей категоричностью: «Это у него навязчивая идея. Вид психического расстройства. Такое, знаете, случается…»