Фёдор Непоменко - Во всей своей полынной горечи

— И земля у нее, конечно, получше? — сощурился Бурлака.

— И земля тоже. Ей сеять по озимым, а нам…

— Вот-вот: нам, нам… А знаешь, говорят, в чужих руках ломоть шире!

— Это я-то завидую?

— Нет, что ты, — сказал уже мягче председатель, которого Фросина столь неожиданная запальчивость будто даже развеселила: эк ее жареный петух клюнул! — Просто человек так устроен. Раз, мол, Лощинская приходится Бурлаке троюродной сестрой, значит, ей и кусок пожирнее. А мне это что нож в сердце! Работает человек с душой, с огоньком — почет ему, слава и уважение. Вот мой закон. Другого не признаю. А насчет Героя… Что ж, тут верно. Кривить душой не стану. Мы не хуже других. И нам сейчас нужны люди цепкие, активные.

— Чтоб и с камня лыко драли, и воду в решете носили.

— Правильно, — похвалил председатель, совсем развеселясь. — Именно такие девчата и нужны. Лощинская в этом смысле весьма перспективная. Никто не говорит, что ты плохо стала работать. На таких, как ты, поверь мне, совестливых и работящих, земля наша держится. И потом у тебя и опыта побольше, чем у Лощинской, и знаний, и руки у тебя золотые…

— Эх, Роман Андреевич, целовал ястреб курочку до последнего перышка!

— Ну вот, — поморщился Бурлака. — Засела в тебе какая-то заноза, свет застит.

— Да как же тут не будет застить? Ладно, я понимаю… Не гожусь я. Кандидатура моя неподходящая.

— Это хорошо, что понимаешь, — сказал председатель, упирая на это «понимаешь». — Люблю, когда с полуслова схватывают!

— Мне неясно только, зачем тогда нужно соревнование? Зачем было подписывать обязательства, раз уж мне с Нинкой выпадает играть в поддавки?

— Ты что? — нахмурился Бурлака. — Девочку невинную корчишь? Не прикидывайся. Соревнование соревнованием, а жизнь есть жизнь. Никуда не уйдешь от этого.

— Как это? — не поняла Фрося.

— Ну, удивляешь ты меня… А я-то уж понадеялся… — Бурлака не спешил договаривать, смотрел, то ли забавляясь Фросиным простодушием, то ли примериваясь, рубить или нет. — Может, ты мнишь, будто тебе не помогали, когда ты поставила рекорд?

— Кто же помогал? — окончательно растерялась Фрося. — Мы же с девчатами все своими руками… От зари до зари…

— От зари до зари… — передразнил Бурлака. — А сколько у нас в колхозе таких, что тоже от зари до зари? А представили к награде именно тебя. Как ты думаешь, почему?

— Н-не знаю…

— То-то! Много ты еще не знаешь, а берешься судить председателя! Ты о себе, о своем звене болеешь, а у меня, — Бурлака похлопал себе по шее, — вот тут, на загривке, весь колхоз.

— А вы скажите, отчего это именно меня выбрали? Хоть на старости сподоблюсь…

— Придет время — скажу.

— Ой, вроде как камень за пазухой, Роман Андреевич, носите?

— С чего взяла?

— Ну как же: ошиблись во мне. Ставку на меня делали, а я не вытянула. А теперь ставите на Нинку. Эта сдюжит, не просчитаетесь! А я-то гадала, зачем вам вздумалось меня на ферму переводить? Облегчение, значит, мне предлагали! А на самом деле, чтоб у Нинки соперницы не было. Гляди-ка, как Фроська вдруг да обгонит Нинку — всю обедню испортит! Вот и выходит, что иметь камешек про запас вовсе нелишне. При случае тюкнуть им Фроську в самое темечко, чтоб не ерепенилась, не трепыхалась без толку.

— А ты штучка, оказывается, непроста! — засмеялся Бурлака, засмеялся натужно, не по-хорошему. — А только все же дура, извини. Ну какой мне, председателю, расчет топить свекловода с таким стажем и опытом, как ты? С кем же мне тогда работать?

В какую-то минуту Фрося готова была поверить его искреннему тону, но вовремя вспомнила председательские намеки и недоговоренности, а вспомнив, уже не могла отделаться от мысли, что ее, Фросю, пытаются обвести вокруг пальца.

— В общем так, Фросина Петровна, — закончил председатель. — Ты свое получила? Получила. А сейчас другим не мешай. Не советую!

Он вышвырнул потухшую папиросу и включил стартер. Видно, весь этот затянувшийся разговор казался председателю утомительным и ненужным.

Фрося упрямо сжала губы и до самых Хомутинец не проронила ни слова.

Раскачиваясь в такт песенке, девочка болтала ногами и, кончив припев, начинала его снова — других строк она, по-видимому, не знала. Вот уже и мотоциклист укатил на своей «Яве» — с форсом рванул с места, едва не наехав на гусей, перебиравшихся через улицу. А Роман Андреевич все не торопился. Может, он и позабыл, что Фрося в машине ждет его?

Как малая птаха, сидела девочка на бревне и щебетала, радуясь солнцу и теплу. И, глядя на нее, вспомнила Фрося и свое детство: и долгую дорогу в школу, и торбочку из домотканого полотна, выкрашенного в бузиновом отваре, с шлейкой, чтоб через голову надевать, и чернила из ягод той же бузины (мороки с ними было: утром встанешь, а бутылочка пузырится черно-фиолетовой пеной, бражкой попахивает), и старые бухгалтерские бланки, на которых учились писать в первые послевоенные годы… Это теперь дети в роскоши — шариковые ручки, тетрадки, портфели, одеты и обуты. Вон тому, что на мотоцикле, небось и шестнадцати нет, а он разъезжает на дорогой машине. А Фрося до шестого класса носила мамину фуфайку, а свое первое, ей лично купленное пальтишко, и сейчас помнит. Когда демобилизовался старший брат (она к тому времени бросила седьмой класс, ходила с мамой на бураки, а брат потом настоял, чтоб училась), он привез Фросе платок из искусственного шелка и настоящие капроновые чулки. Боже, сколько было радости! Фрося и спала в них. А теперь дети перебирают, привередничают. Толик, старший, на простую штапельную сорочку и смотреть-то не желает, ему подавай все модное. Нет, детям ее нынче грех жаловаться — ни нужды, ни горя. Да и самой Фросе тоже, пожалуй, если бы…