Владимир Воробьёв - Я не придумал ничего [Рассказы для детей и взрослых]

Впрочем, он был уж очень неразговорчив, Сашка, и вытягивать из него слова мне надоело. Я только поглядывал на Сашку и думал: где я еще видел такое твердое выражение лица? Наконец догадался: на старинных монетах, в учебниках по древней истории. Но у Сашки откуда все это?..

Он как-то заметил, что я его разглядываю, спросил. Я ответил. Он долго молчал и сказал наконец, все поставив на место, что был в плену, дважды бежал, прошел ночами Польшу.

— Потвердеешь, — еще сказал он, наверное, уже на другой день. А я подумал отчетливо: он в плен брать не будет.

Странное зрелище представляла собой наша маршевая рота. Толпа людей всевозможного возраста, одетых кто во что. Голодные, ниоткуда не получающие продовольствия, ни к какой воинской части еще не приписанные. Наше иисусово войско, как мы себя окрестили, вызывало у хуторян и станичников обидную жалость и невеселые мысли. Впрочем, мысли они держали при себе, а вот помогали нам беззаветно. Везде моментально затапливались печи, варилось что-нибудь из последних припасов. И обязательно грелась вода. Хоть без мыла, со щелоком мыли мы головы, ноги — главное дело в пути. Нашу рванину прожаривали утюгами. И все это без единой нашей просьбы, от души, с непременными шутками. Безунывный и мудрый народ.

И, как водится, произошел тогда со мной забавный случай. Остановились мы в каком-то хуторе на привал. Я попал к симпатичной жизнерадостной казачке. Хата у нее свежевыбелена, оконца ясные, будто выплакались. Быстренько она вареную кукурузу на стол. Верите ли, целый таз вареной кукурузы!

Вместить таз кукурузы в человеческий желудок по всем законам физики невозможно.

А я вместил.

И что же дальше? А вот что. Смотрю и глазам своим не верю. Ставит передо мной веселая казачка тарелочку с… блинчиками! Я даже башкой потряс, чтобы прогнать видение, но нет, стоит передо мной тарелка с блинчиками. И ложка в чашке со сметаной торчком торчит. А я не могу! Я ни крошки, ни капли не могу больше не то что проглотить, а даже в рот взять. Настолько я сыт, переполнен, раздут вареной кукурузой!

Повалился я на стол и давай хохотать. Задушливо хохочу, как и полагается человеку смертельно объевшемуся. Ничего еще не понимая, глядя на меня, смеялась со мной и хозяйка, а когда узнала, чуть не со слезой воскликнула:

— Тю! Дура я, дура скаженная! Было б мне сказать про блинчики!

А один раз я лошадь съел. Это уже потом, когда я только что пришел на батарею. Лошадь, убитую при бомбежке, кашевар нарубил большими кусками и запек в своей полевой кухне. Куски эти были сложены в пустые ящики из-под снарядов, которые лежали возле моего орудия.

Артиллеристы — народ набалованный, сытый, а я, из беспризорной маршевой роты, при виде еды еще подрагивал кадыком. С рассеянным видом, будто так, от нечего делать, покусывал и покусывал я, да и съел все один, суток за трое, может быть, под конец лишь спохватись, что обошелся без соли…

Вот годы прошли и годы, и думается иногда теперь: «Ведь там, на батарее, видели, не могли не видеть, как я доедаю целого коня, — и ни шуточек, ни удивления, ни насмешливого словца…» Душевные, тактичные люди — солдаты. И, наверное, не случайно именно возле моей пушки сложено было тогда запеченное мясо.

Всякие люди шли со мной в маршевой роте, и времени хватало их наблюдать. Вот привязался ко мне рыжий здоровенный мужик — плотник из санатория. Глуп и зол. Пристал ко мне с «хитрым» вопросом: на какой день после облета пчелиная матка сеять начинает? Ничего я не знал о посевной кампании у пчел.

— Нет, ты ответь, ты ответь, если ты такой умный! — блажил он.

— Отцепись! — рычал я.

И вот ведь как смешно в жизни бывает: стал я после войны заядлым пчеловодом и немало узнал об этих удивительных созданиях — пчелах.

И учитель, молодой еще, из школы, где я когда-то учился, шел с нами. Он, помнится, любопытно рассуждал о чувстве самосохранения у людей. По его словам выходило, что чувство это есть и личное и общее. Но общее всегда сильнее, а этому помог естественный отбор: ведь уцелели только те сообщества людей, где общее, скажем, племенное чувство самосохранения оказалось сильнее. Общество — гроза для врагов, утверждал умница учитель.

— А и в самом деле, поддайся мы каждый личному чувству самосохранения, бросились бы сейчас по домам, и что бы вышло?! — пытался вслух порассуждать я.

— A-а! Дезертировать подговаривашь?! — вмешивался под общий хохот мой злыдень.

А был еще с нами унылый человек, пекарь из одной колхозной пекарни. Я однажды, в бытность свою санитарным инспектором, видел его за работой. Он стоял возле корыта и месил тесто. На нем грязный халат нараспашку, немыслимо грязные штаны. На груди и животе вольно вилась черная густая шерсть. В полутемной пекарне с единственным, заляпанным глиной окошком я не сразу разглядел его налитые безысходной грустью глаза. А больше всего меня поразил его унылый, вислый как груша, огромный потный нос.