Вячеслав Пальман - Девять хат окнами на Глазомойку

— Любовь, Миша, тут ничего не поделаешь, это оправдание для молодых. А городскую девушку в деревню не перетащишь, даже когда сильная любовь. Обществом они дорожат, многолюдством, соблазнами вроде театра да танцев с концертами. Все это и Вене не чуждо. Вот и остался.

— Любовь! — Савин произносил это слово уже по-стариковски, с некоторым пренебрежением. — О нас с тобой он не подумал, бросил одних и ручкой не помахал. Живите сами! Хорошо, что внучка с нами. Не будь ее, так оглохли бы от тишины в доме.

— Ну, не так уж и одни. Мама твоя…

— Да ведь она в Лужках, вся в своих заботах и болезнях, в своем доме. Ну навещаемся, посидим-поговорим. И опять врозь. Не-ет, Венька поступил неразумно, что там ни говори.

После такого приговора Савин замыкался. И все думал. Думал.

Когда в первый раз сын прислал письмо с известием о женитьбе, Савины-старшие долго жили в состоянии какого-то очень тревожного ожидания. Вот приедут молодые. Вот увидят они эту Мариночку. А вдруг она не придется по сердцу, что-нибудь не то? Тогда как? Ведь чужими могут разъехаться. На всю жизнь. Не дан бог!

Молодые приехали скоро после письма. Без специального оповещения. Веня выпрыгнул из кузова попутного грузовика, бегом к кабине, руку жене подал. Это Катерина Григорьевна в окно увидела. Из кабины вышла такая беленькая девочка, оглядела деревенскую улицу, тряхнула коротко стриженной головкой и засмеялась. Веня тоже засмеялся. Тут молодая и со свекровью познакомилась. На крыльце.

При первом знакомстве эта миниатюрная, кокетливая от природы и, казалось, чрезвычайно легкомысленная Мариночка повергла Катерину Григорьевну в состояние родительского шока. Ей уже казалось, что эта — ненадолго, не уживется Веня с такой легонькой синичкой. Но едва ли не в тот же день, к радости свекрови, мнение это начисто испарилось. Марина отлично знала, где и как нужно вести себя, критические ситуации ловко обходила. Где бы они с Веней ни появлялись — в Кудрине, в районном центре, в Лужках у Вениной бабушки, — тотчас звучал ее смех, парни, все как один, в ее присутствии подтягивались и смотрели на нее влюбленными глазами, возникало оживление, все при ней начинало двигаться скорей. Жизнелюбие било через край.

А вот суждения Марины отличались умом и продуманностью, познания явно превосходили молодость и саму ее скромную профессию учительницы биологии. Когда возник было спор с Михаилом Иларионовичем, она не стала довольствоваться ролью молодой ученицы у опытного агронома. Она сумела трезво оценить теперешнее положение в деревне. И как-то очень мягко обошла щекотливую тему миграции сельского населения в города. Веня при этом разговоре сидел, потупившись. И молчал. Виноват, конечно, что выбыл, но…

— Крестьянство нового поколения начинается со школы, — утверждала Марина в один из последующих приездов. И принималась рассказывать Савину-старшему свои задумки: ей хотелось, чтобы при каждой школе — даже в областном, центре — были собственные поля, машины, чтобы ученики работали на полях и на машинах, в садах-огородах не для баловства, а по-настоящему.

— У тебя только прожекты. А на деле? — спросил Михаил Иларионович, очень заинтересованный проблемой.

— Пока ничего, — развела руками и мило улыбнулась. — Но я не отстану от этих умников из облоно. И своего добьюсь!

— Не в городе о таком новаторстве думать следует, — сказал агроном. — А в колхозах, в таких вот селах, как наше Кудрино…

— И там, и всюду, и в Кудрине, конечно, — согласилась она. Но развивать эту мысль дальше поостереглась из-за Вени.

И пока они жили у родителей, ходили в лес, в поле, по Вениным приятелям-одногодкам — а таких было здесь раз-два и обчелся, — все видели, убеждались, какая из них получилась счастливая семейная пара, как им хорошо, уютно друг с другом, как они с полуслова понимают едва намеченную мысль, взгляд, улыбку, даже молчание. Счастливые люди. И пусть всегда останутся такими!

Вениамин носился с женой как с драгоценной находкой, души в ней не чаял и любви не скрывал. Похоже, она отвечала ему тем же.

Жили душа в душу, а вот маленьких у них что-то никак не находилось, все аисты мимо пролетали. Когда Катерина Григорьевна шепотом заводила разговор на эту тему, Марина краснела и смеялась во весь рот, показывая ровные красивые зубы. Ее черные глаза озорно блестели. Встряхивала маленькой головой так, что безупречная стрижка ее эффектно рассыпалась. И сквозь смех выговаривала:

— Никак не научусь, ну вовсе никак! — И потом, притихши, добавляла: — У нас взаимный уговор, мамул-ля, уж вы поверьте мне. Не успеете оглянуться, как мы завалим вас внуками, мамул-лечка. — Она делала упор на мягком окончании этого слова, отчего оно звучало особенно ласково. С первой встречи назвала Катерину Григорьевну вот так — мамой. Ее родная мать умерла в тот час, как дала новую жизнь. Звали покойницу Машей…