Янис Ниедре - Деревня Пушканы

«Надо бы пастушку Апале сменить. Она уже второй раз пасет под дождем». Анна задумчиво смотрит в окно поверх улицы. Из дома Гаспаров виден край пастбища на берегу болота со сбившимся в кучу стадом и съежившейся под кустом пастушкой.

— Надо бы, — повторила она вполголоса, но тело так сковала усталость, что не хватало воли шевельнуться. Причина усталости не только долгий дождь. Причина в ней самой, в ее сердце.

Анну гнетет чувство одиночества, покинутости. Ядвига с матерью из деревни уехали. Со здешней молодежью у Анны нет близости. Может, потому, что на уме у Анны школа и книги. А ее сверстники, кажется, со своей судьбой смирились и поступают так, как велит отец или хочет мать. Анна так ждала возвращения Петериса, а теперь, когда он дома, она чувствует себя такой же одинокой, как раньше.

Вот Петерис идет улицей. Прошлепал мимо дома, отставил калитку в огород, свернул на тропу к риге. И вдруг Анна вспомнила, что утром оставила там на колосниках «Джунгли». Не спрятала. Увлеклась и читала, пока не позвала мать. А если Петерис найдет книгу? Еще своей Монике отнесет.

На цыпочках, стараясь не разбудить уснувшую мать, Анна подошла к печи, сняла еще сырой большой платок и выскользнула во двор.

Дверь в ригу открыта, значит, Петерис не ушел еще.

Анна осторожно ступала по гумну. Брата там не было. В риге тоже. Черная, вся в саже дверь была плотно заперта на крючок, позади Анны в пыли глинобитного пола виднелись лишь ее собственные следы.

Книга лежала там, где Анна оставила ее. Завернув в тряпицу, она сунула книгу в тайник — в щель за печь — и хотела выйти вон. Но вдруг услышала приглушенные голоса. Мужской и женский. Где это? Над ригой или же в какой-нибудь пристройке?

Анна подкралась к люку. Осторожно, чтобы никого не вспугнуть, она чуть отодвинула черную досочку люка так, что образовалась маленькая щелка.

— Клянусь тебе, — слышит Анна голос Моники Тонслав. — У меня к нему душа не лежала. Заманил меня, сладкой водкой напоил, я охмелела, и тогда это случилось.

— Потаскуха! — Да, мужчина, ее брат Петерис. — Оправдываться еще будешь! Какой черт заманит девку, если та не дастся?

— Петерис, милый, послушай меня!..

— Не называй меня милым! — Анна слышит: Петерис говорит сквозь зубы. — Не милый я тебе! Милашка чулисовского господчика!

— Петерис! — воскликнула Моника так пронзительно и с таким отчаянием, что Анна испугалась и полностью раскрыла люк.

— Что ты Монике сделал? — чуть не плача спросила она брата, столкнувшись с ним перед гумном.

— А тебе-то что?

— Что ты с ней сделал? — Анна готова была броситься на него с кулаками. — Почему Моника так кричала?

— Кричала, потому что хотела. Не твое это дело! Уходи и не суйся не в свое дело!

— Буду соваться! Ты не смеешь трогать ее! — не унималась сестра.

— Уходи! — топнул ногой Петерис. — Иди! Я… И я пойду, — сказал он уже совсем мирно. — Смотри, отец и Тонслав возвращаются.

Ездившие в Даугавпилс, все четверо гурьбой шли по улице. Поникшие, промокшие, черные, как землекопы.

— Пойду, — кивнула она брату. — Но и ты сейчас же иди!

Первое, что Анне бросилось в глаза, когда она открыла дверь в избу, — волнение матери. Прямо с кровати, в длинной рубахе, она металась между плитой, устьем печи и скамьей, что у стола, все повторяя: «О господи! Пресвятая дева!.. Отец…»

Скинув пиджак и сняв шапку, Гаспар сидел на скамейке и сматывал с ног бурые, словно задубевшие портянки. Сапоги лежали на глинобитном полу, вокруг них натекла темная лужица.

— Здорово, отец! — поздоровалась Анна.

— Здорово! — проворчал Гаспар, кивнув на валявшиеся сапоги. — Поставь сушить.

Анна отыскала в поленнице две длинные лучины, сунула их в голенища и прислонила сапоги к лежанке. Когда высохнут, придется основательно пропитать мазью или салом.

— Дома, стало быть? — Петерис, войдя, подал отцу руку. — Ну как управились с делами?

— Как делали, так и управились, — пробурчал отец. Встал, покачиваясь, подошел к столу и приказал жене: — Дай поесть!

Глава семьи ел, а домашние, рассевшись кто где, молча следили за движениями его рук и губ. Смотрели, как отец карманным ножом отрезает хлеб, как впивается зубами в ломоть, черпает из миски похлебку, облизывает ложку. Надо ждать. Когда отец поест, он расскажет, как шли дела в городе.

Мать все же не выдержала и, едва муж заморил червячка, спросила:

— Как же с Езупом вышло? Забраковали его?

— Нет. Не забраковали.

— Господи! Стало быть, парню в солдаты идти!