Янис Ниедре - Деревня Пушканы

Когда она поравнялась с серединой шествия, с другой стороны улицы, из окна второго этажа коричневого домика раздалась песня: «Я не крал, не воровал, я любил свободу…»

Старая песня, которую назло властям пели в Латвии на городских окраинах.

В домишке вдовы Вилцан в Пурвиене с осени вертятся прялки. Днем они стоят рядом против окна, вечером и утром — посреди глинобитного пола, вокруг свисающей с потолка на длинном шнуре лампы с большим, как шляпа ксендза, жестяным абажуром. Лампа висит так низко, что освещает лишь руки и колени прядильщиц, а головы их остаются в сумраке. Если войти в комнату с улицы, то в первый миг трудно определить, кто из прядильщиц старуха, кто девушка.

Нажимая ногой на педаль прялки, женщины слегка покачиваются и будто кланяются, словно предлагают друг другу высказать вслух мысли, которые их занимают. Но разговаривают они мало. Иной раз за длинный рабочий день они, в лучшем случае, обменяются несколькими словами. Кому из них идти к колодцу за водой, кому — сготовить обед, а кому протереть стекло лампы, которая быстро коптится от дешевого желтого керосина. Более оживленные разговоры возникают лишь после того, как в домишке побывает жена какого-нибудь волостного богатея или хозяйка с другого берега Даугавы, собравшаяся выдавать дочек с приданым в национальном духе. Больше всего разговоров у прядильщиц вызывают полнотелые курземки. Принесут малость шерсти или льна, а ты подай им много хорошей пряжи, да еще по самой низкой цене. Курземки удивляются упрямству вдовы Вилцан. Не по-христиански это, да и нечестно домашней прядильщице заламывать ту же цену, что на мельнице за машинное прядение. Дома, по мнению курземских клиенток, работать надо если не вдвое, так все же намного дешевле. И вместо денег принимать творог, горох или лежалое сало. А то куда же хозяевам все это девать?

Когда клиентка уходит, все три прядильщицы долго не замолкают. «Посмотри, замашки-то какие у наших богатеев!» Надо сказать, что прядильщицы не единодушны в своих суждениях. У Анны Упениек все не так, как у остальных. Вернее говоря, как у мамаши Вилцан, ибо Вероника Курситис все больше помалкивает. Предпочитает не ссориться с хозяйкой дома и работодательницей. Как-то Вилцан рассердилась и грозила прогнать ко всем чертям помощниц. «Я вас держу тут, даю тепло, свет и заработок, стараюсь и переживаю за вас, защищаю от болтунов и всяких дурней, а вы мне еще дерзите! Спесивых девок мне не надо. Проживу, как жила до сих пор. Только забот поменьше будет». Старуха, правда, быстро отошла, но Веронике эта вспышка гнева запомнилась, и теперь она боится старухе слово поперек сказать. У Анны Упениек такая скверная привычка — всему, что на свете происходит, причину искать в общественном строе. Что ни случись, виноват в этом, по мнению Упениек, строй. И покойный муж Вилцан, портной Адам, оказывается, умер так рано из-за деспотического строя. А мамаше Вилцан из-за этого теперь в долги залезать надо, чтобы содержать дом, платить налоги, подмазывать полицейского, когда тот настаивает, чтобы она скорей выложила цементными плитами пешеходную дорожку вдоль мостовой. Из того, что говорит Анна, Веронике многое непонятно. И она прядет молча.

Иногда в домик Вилцан наведывается волостная нищая Барбала. Наговорит сорок сороков сплетен. Как получилось с тем, что приключилось с этим, что задумал один, и как вышло у другого. Что слышно в Варкавском приходе, о чем поговаривают в Рудзутах. И что она слышала от совершенно верного человека про посылку в деревню недовольных горожан. Когда Барбала принимается рассказывать, что на дворах волостных богатеев судачат о дружбе застреленного Сильвестра Урбана со злодеями, которых скоро судить будут, Вероника меняется. Вспыхивает, как сухой можжевельник, ругается.

Вероника выходит из себя и когда к прядильщицам является мать арестованного батрака розульской барыньки. Когда та просит Анну Упениек написать парням, которых обвиняют по тому же делу, что сына.

— Если те признают свою вину… сказал мне господин мировой… не будут упрямиться, господа выпустят Янку на волю. Мировой говорит: парень твой во всем этом ничего не смыслит. И розульская барынька то же самое говорит. Ходила я к ней, оправилась она уже, зла в душе против Янки не держит. Вот только, если они, твои…

— И не стыдно тебе, мамаша, человека на подлость толкать? — бледное лицо Вероники розовеет. — Ведь Янка твой знает: те, которых на старом кладбище взяли, никакого отношения к айзсаргской начальнице не имеют. Распутная самка эта твоего сына в глазах людей посмешищем сделала, а теперь захотела, чтобы он еще и других топил… Как, мамаша, тебе, пожилому человеку, не совестно о такой подлости просить… — никак не может успокоиться Вероника.