Вениамин Рудов - Временно исполняющий

Спешилов молчал.

Перед Кобзевым сидел усталый пожилой человек со следами бессонницы на блеклом лице с фатоватыми седыми бачками, которые придавали ему вид театрального гардеробщика. Для полного сходства не доставало усов и ливреи. И гнев в Кобзеве стал ослабевать. Пробудилась обыкновенная жалость, к которой примешалась брезгливость. Спешилов сразу это почувствовал.

— У меня к тебе просьба. — Спешилов вдруг поднял умоляющий взгляд. — Разумеется, с их разрешения, — поторопился добавить, давая понять, что не собирается приобщать Кобзева к чему-то запретному, что могло бы повлечь за собой неприятности. — Речь идет всего лишь о телеграмме моей матери. Сообщи ей, что я жив… Ты придумаешь, как лучше сказать.

— Поздно ты о ней вспомнил…

— Мне лучше знать… Если моя просьба тебя шокирует или ты боишься себе повредить, считай, что я тебя ни о чем не просил.

Несложно было ответить на дерзость резкостью, к примеру, сказать о своем незапятнанном имени. Но лежачего не бьют. В понимании Андрея Вадимовича Спешилов относился именно к лежачим.

— Ее нет в живых. Прошлой весной Елизавета Спиридоновна умерла. Четырнадцатого апреля. В день твоего рождения.

Спешилов лишь вздрогнул, сцепил руки и хрустнул пальцами.

— Ты до сих пор помнишь день моего рождения?!

— Как видишь.

Спешилов застыл с каменным выражением и потухшим взором. Так и сидел со сцепленными пальцами, уставившись в одну точку. И вдруг его как прорвало: заговорил быстро, словно боялся, что помешают, не дадут сказать всего накипевшего. Ему нужно было выговориться за все двадцать с лишним лет на чужбине.

…Ему сразу повезло — случайно или не случайно встретил земляка, вятича, и тот провел его по пути, который проделал сам в течение шести лет, но провел кратчайшей дорогой, минуя все те ямы, куда неизбежно попадает всякий предатель. Спешилов в самом деле считался способным биологом, и это спасло его от унижений и нищеты. Были лаборатория, деньги, удобная квартира — все, что можно приобрести за деньги.

— Не поверишь, да я и не собираюсь тебя убеждать, но очень быстро я понял — деньги еще не все. Существует нечто более дорогое, нежели хорошо обеспеченная жизнь.

— Но ты, насколько я помню, всегда ставил такую жизнь во главу угла. Ты был завистлив. Постоянно кому-то завидовал.

— Да, я завистлив. Все люди таковы. И ты, и вообще все без исключения. Это, если хочешь, стимул прогресса. Но нет, Андрей, в глубине души я завидовал не богатству… Долгий это разговор, поэтому не хочу его начинать. В твоих глазах я, конечно, холуй, человек без Родины, без бога в сердце, отщепенец…

При всей своей материальной обеспеченности Алексей Спешилов жил за рубежом двойной жизнью: при внешней удовлетворенности он в глубине души ненавидел хозяев за то, что приходилось пресмыкаться, быть вечно настороже, в страхе за свое будущее; он ненавидел чуждый ему образ жизни, ненавидел мелочную расчетливость, чуждую его русской натуре. С годами его стала захлестывать тоска по Родине, и тогда, не находя места, рискуя навлечь на себя большие неприятности, он рыскал по городу в поисках советских туристов. А встретив их, почему-то мрачнел еще больше. Он буквально заболел манией бесконтактного общения с соотечественниками и, в отличие от себе подобных, не старался всучить им антисоветские брошюрки. Наоборот, сам искал случая разжиться советской газетой или журналом. Достав, запирался дома и читал от корки до корки. И когда в один далеко не прекрасный день ему предложили роль ван Дорфена, у него не хватило сил отказаться.

— Вот ведь как получилось. — Спешилов залпом выпил стакан холодной воды из графина, посмотрел вокруг блуждающим взглядом. — Думаешь, я надеялся проскочить? Нет. Чудес не бывает. Еще там, — он показал рукой за спину, в окно, — когда мне намекнули о возможности побывать в Союзе, уж не знаю, чем объяснить, но я интуитивно почувствовал — придется платить по счету. Самой дорогой ценой. Я ни на минуту не обольщал себя надеждой… Чему ты улыбаешься, Андрей? Не веришь? Что ж, наверное, на твоем месте я бы тоже улыбался… Во мне все оборвалось, когда я согласился ехать сюда. И еще была оглушающая, неизбывная пустота. — Постучав себя кулаком по груди, Спешилов посмотрел в глаза бывшему другу: — Зачем я все это рассказываю тебе?

— Зачем, в самом деле? — Кобзев непонимающе пожал плечами. — Все равно мне не понять. До сих пор пытаюсь проникнуть в его психологию — и не могу. Можно понять крепко обиженного Советской властью — тем движет чувство мести, ненависти, если хотите. Но Спешилов — это выше моего понимания. Если бы не Советская власть, оставаться бы ему до скончания века сыном сапожника и — по преемственности — сапожником… Впрочем, мои рассуждения, вероятно, излишни.