Сергей Панасян - Рос орешник...

— А что дальше?

— Ты мне не крути! Дальше что? Мало ли беременной куда и зачем надо. Ну?!

— По часу в нужнике сидеть? Да?

Отец встал, оперся руками на стол. И старчески ссутулился.

— Такую гадину растил… Ты… — не нашел слов, ткнул себя в грудь. — Всю войну прошел… Всю! — смешно дернул головой и сел. Замолчал, уставился в крашеный пол.

Я тихонько вышел в соседнюю комнату. И надо же такую чепуху про Клавку навыдумывать.

Женька заговорил:

— Я следы ее утром видел. Следы от босых ног. Ведут через двор… Ведут… не скажу куда! Потом спросил ее, куда ходила. Смотрит невинно: «Никуда». Несколько раз спрашивал. Говорит: «Приснилось тебе, показалось». Вышел во двор, ткнул носом в следы. Чьи? Говорит, что не ее. Покраснела. А когда ушел, то видел, как метелку схватила, стала заметать. Я из окошка смотрел…

Отец, не дослушав, встал, направился к двери и уже на пороге, повернувшись, все тем же отрывистым, необычным для него голосом сказал:

— Человеку верить надо. Верить! — и вышел.

Женька направился ко мне в комнату. Сел на кровать, прямо на голубое покрывало, и стал стаскивать грязные сапоги, задевая белый подзор. Я хотел что-то сказать, но он почти крикнул:

— Молчи!

Злость на Женьку и досада начали медленно закипать, и я поторопился уйти. Нелепо запнулся за половик и вздрогнул от Женькиного хохота. Это был не мой брат. Чужой и ненавистный человек, которого хотелось избить и вышвырнуть вон. Я хлопнул дверью.

Эта ночь для всех прошла неспокойно. Близилась сенокосная пора, и светало рано. Я спал, как обычно, на сеновале. Но в эту ночь отдохнуть хорошо не пришлось. Пыхтела и возилась в хлеву корова, и чуть свет заголосил под самое ухо петух. Мать позвала к завтраку.

Отца в доме уже не было. Гремя подойником и цедя молоко через марлю, мать ворчала:

— Ранехонько убежал, даже не поел толком. Курил всю ночь. Расстроился. Поберечь-то отца надо, — говорила она, наливая Женьке молока. — Здоровье у отца плохое…

Женька помалкивал.

— Вот молчишь? Ну и молчи. Ишь, заблажил вчера! Клавка дитя твое под сердцем носит, души в тебе не чает, а ты — накось… Хоть, чтоб она тебе урода родила? Чего молчишь-то?

Мать выжала марлю, бросила на шесток. Обвязала чистой тряпкой крынку.

— Я вон первый раз тяжела была, так выходила на крылечко посидеть. Ночью душно, а под сердцем так и схватывает. Отец беспокоился, все боялся, что простужусь. Спохватится меня, выбежит да в охапку сграбастает… Никак не разрешал на холодных досках сидеть.

Мать поставила на окошко крынку и две литровые банки, закрыла их капроновыми крышками. Отвернулась к окну.

Женька засопел.

— Счастье свое не бережешь. Ничегошеньки не понимаешь. Себя и любишь только. Ой, бестолковый… И за что она тебя так любит?

Брат ничего не ответил. Встал из-за стола. Долго обувался на пороге.

Мы молча шли по пыльной дороге на работу, молча разошлись по сторонам. Я к ремонтным мастерским, он — к конторе.

Через месяц колхозники начали косить. Мы возвращались домой усталые, ужинали и сразу заваливались спать. Косили ближние покосы и ночевать возвращались домой, приезжали на лошадях, запряженных в телеги, или приходили пешком. Лето удалось жаркое и травянистое. Работа захватывала меня полностью. Я блаженствовал, чувствуя тяжкую усталость на плечах. Мне было хорошо и весело среди родных и знакомых людей. Хорошо метать стога, когда рядом чьи-то сильные руки подхватывают валящийся пласт сена, когда к тебе сразу же спешат на помощь соседские вилы и тяжелеющая лепеха сена легко летит вверх, пуша по ветру тонкими сединками. Я любил свою бригаду, жил ею и не желал ничего лучшего.

Даже дома дела вроде наладились. Женька повеселел и подобрел, а о Клавке и говорить нечего. Все старались незаметно загладить черные дни, которые так недавно отшумели над нашей избой. Особенно внимательны были к Клавке, ее открытая душа по-детски радовалась нашему доверию. Она совсем не помнила зла, ласкалась и льнула к Женьке с прежней радостью и любовью. Правда, проскальзывала в ее улыбке грустиночка, но это ничего, мало ли что в семье случается. Жизнь прожить — не поле перейти. У меня злость на брата тоже откатилась от сердца, и стало спокойнее. Я даже начал подумывать, не жениться ли мне? На Райке, например. Засыпая на сеновале, я смутно представлял, как станут играть мою свадьбу, как начнут нас поздравлять и Клавка мне счастливо улыбнется, как когда-то в библиотеке в далекие и мучительные дни, улыбнется и пожелает мне счастья… Теплая летняя ночь густела над сараем и плакала звездами на замшелую крышу. Где-то за усадьбой в кустах протяжно скрипел козодой и невыносимо стрекотали кузнечики. Сухой запах травы ласкался и щекотал, шуршал в пересохших стеблях и тихим шелестом манил в беспробудный мятный сон. Я не помню, долго ли спал, может, час или два. Не знаю. Пронзительный крик внезапно и резко полоснул тишину. Я быстро вскочил и, не понимая, что происходит, высунулся из низких дверей сеновала. То, что увидел, было так неожиданно, что я, не видя ступеней лестницы, почти спрыгнул с сеновала и даже не почувствовал боли в ногах.