Сергей Татур - Периферия [сборник]

Машина опять остановилась у могилы Юрия. Землекоп сразу узнал памятник и заулыбался.

— Эта мамашка сюда ходила-ходила, поливала-поливала! Какой это хороший был мамашка! — сказал он, медленно подбирая шершавые, тяжелые для него русские слова. — Я твоя мамашка видел все время.

Николай Петрович кивнул, соглашаясь. Да, ходила, поливала. Это было единственное место, куда ее влекло. Здесь она выговаривалась и оттаивала немного.

Он спросил у могильщика, сколько надо дать.

— Сколько дашь, хозяин! — сказал поджарый, прокаленный солнцем сорокалетний узбек и посмотрел на него открыто, не стесняясь. — Одни дают сорок рублей, другие пятьдесят.

Николай Петрович протянул ему деньги сразу. Он знал, сколько пиявок прячется за этим человеком с отполированным заступом в крепких ладонях. Он дал ему пятьдесят.

— Через два часа можно везти, — сказал могильщик. — Для твоя мамашка все будет как надо.

Он поплевал на ладони и вонзил заступ в землю, а потом сильно надавил на него сапогом.

Поехали за покойницей.

Везде, где работала Муся, у нее возникали трения. Потом она мирилась с людьми, с которыми, казалось, разругивалась вдрызг, потом ссорилась снова. Не свои дела так захватывали ее, что она не отделяла их от своих. Вот и вчера, перед самой своей смертью, она поехала в больницу, на край города, к старухе, которую никто не знал. Она, можно сказать, приползла к этой малознакомой старухе. Выходит, ей это было надо, без этого она не могла. И той старухе это было надо. Николай Петрович подумал, что Мусю всегда отличали поступки, на которые не были способны другие, он сам, например. Он вспомнил ее слова: «Приезжай, мне так плохо!» Он тогда не приехал, ограничился звонком и словами сочувствия. Он вообще не баловал ее визитами, но не потому, что был так уж занят, а потому, что потом долго приходил в себя. Она обрушивала на него чудовищную смесь упреков, банальностей, всевозможных ненужных ему сведений и рассуждений, которые он не понимал и не принимал. Он терпеливо выслушивал ее, но потом ему надо было прийти в себя. Его же жена не выдерживала общения с Мусей более часа.

Он вспомнил, что и его мать незадолго до смерти сказала кому-то, наверное, отвечая на комплимент, какие хорошие у нее дети: «Боже мой, если бы вы только знали, как я одинока!» Отец ушел первый, и дети и внуки не заполнили образовавшейся пустоты. «Не заполнили потому, что не смогли, или потому, что не захотели?» — спросил он себя. И не ответил. Только ночная предутренняя тишина, ночная зыбкая грань между сном и явью могла подсказать ему ответ. И вспомнил он, что Муся всерьез выговаривала покойнице матери за то, что она, младшая, ушла раньше. Как она могла и зачем позволила себе это?

В доме все уже было готово к выносу тела. Гроб заколыхался на руках и поплыл к катафалку, старухи зарыдали. Их было много, и они рыдали, не стесняясь. Их слезы ползли по блеклым щекам, выбирая углубления морщин, и падали на тротуар.

Через три дня Николай Петрович стоял у могилы тети. Холмик серый был в порядке, венок и цветы никто не тронул. Вишенка тоненькая, посаженная ею, протягивала голые ветки. И горько, и больно было. Не по себе было. Что-то большое и очень личное ушло из его жизни насовсем. Такое, он знал, не заменялось ничем. «Она была последняя из племени, которое не как мы», — опять подумал он. Отрешенно как-то подумал, вообще.

Готов ли он первым встречать удары судьбы? А к милосердию? К простому, доступному каждому человеку милосердию, которого Муся так и не дождалась ни от кого?

В Форосе все было по-старому, как он любил. Да ему бы и не хотелось сейчас новизны, перемен, привыкания к ним. Море размеренно дышало, подставляя солнцу выпуклую голубую грудь. Потоки света лились на замшелые скалы, на кипарисы, акации и магнолии. Белые санаторные корпуса украдкой выглядывали из-за деревьев. Струились неведомые ароматы, и чисто было, и тихо. Николай Андреевич окунулся во все это, и неприятное жжение у левого плеча и сзади, под лопаткой, стало рассасываться. Нескольких дней было достаточно, чтобы давление вошло в норму. Он отдохнул, посветлел, воспрянул духом. Жить было можно, жить было хорошо. Давно у него не было такого здорового, юношеского аппетита.

На третий, кажется, день Николай Андреевич обратил внимание, что ему нравится смотреть на женщин. Он задержал взгляд на одной стройной фигурке, на другой и третьей, непроизвольно вобрал в себя живот и выпятил грудь. Но годов это ему не убавило и седины. Тело оставалось дряблым, тяжелым на подъем, неуклюжим. «Не внешность мое оружие», — сказал он себе, успокаивая. И подумал, что пробьется. Не было еще такого, чтобы в Форосе он своего не добивался. За этим и едут сюда люди. А за чем же еще? Он подсел на пляже к приглянувшейся женщине, познакомился, много чего порассказал, но не увлек, не воодушевил. А он хорошо рассказывал, складно и интересно, она смеялась. Но в одном месте, когда она не следила за собой, смех перешел в зевок, и он понял, что продолжения не будет.