Владимир Комиссаров - Старые долги

Он тотчас же представил себе неведомого потомка, который будет судить о нашей эпохе, — парня в легкой куртке и шортах, с нахальным и умным прищуром глаз. Парень сидел на стене древнего литовского замка, болтал ногами и смотрел на Билибина вопреки ожиданиям неодобрительно. «Ну и даете!» — сказал потомок. «А что?» — спросил Иннокентий Павлович. «На хрена ты сюда припер? Зачем время теряешь? Послушай, какую бодягу докладчик развел». — «Все сидят». — вяло отозвался Иннокентий. «Сидят! — развязно продолжал потомок. — Вон тот, лысый, который справа, — этого я понимаю. Ему во как надо выступить. Чтобы фамилия в отчете мелькнула. И этот, который рожи рисует… Этого хлебом не корми — дай в президиуме покрасоваться. Но они уже давно того… кончились. А ты?» — «Не трепись! — возразил Иннокентий. — Вон Иващенко и Стецкий. Сидят ведь!» — «Маются! — отрезал потомок. — Стецкий, кстати, с женой недавно поссорился, сбежал, отдыхает». — «Ладно! Не учи, молод еще!» — «Во-во! Неотразимый аргумент!»

Иннокентий Павлович, рассердившись, прогнал прочь своего наглого потомка, а вместе с ним глобальные мысли и вновь попытался слушать докладчика. К сожалению, потомок оказался прав. Вскоре Билибин понял, что опять отвлекся; теперь он следил за Иващенко и Стецким, пытаясь понять по их лицам: мучаются они или нет? В зале было темновато, горели лишь нижние боковые светильники, задача перед Иннокентием стояла нелегкая. Помнится, он еще подумал: почему бы и верхний свет не включить?

Подумав так, Иннокентий Павлович машинально посмотрел за кулисы, и тотчас ему на глаза попался небольшой ящик с распахнутой дверцей. Ящик висел на стене совсем рядом, из него торчали две кнопочки — белая и красная. Иннокентий Павлович сразу понял назначение ящика с кнопочками: точно такой висел за кулисами в концертном зале, где обычно выступала жена со своим ансамблем.

Конференция шла своим чередом, ученые мужи сменяли друг друга на трибуне, совершенно чудесным образом исчезли из зала Иващенко и Стецкий — только что были, а вот уже одни пустые кресла. Наивный Юрчиков в своем заднем ряду и тот сидел теперь, задрав голову к потолку: наверняка, мерзавец, подсчитывал количество лампочек в одной люстре, а также общее их число во всех светильниках…

Иннокентий Павлович был в совершенном отчаянии. О чем бы ни думал он в эти минуты, как бы ни пытался отвлечься, мысли его неумолимо возвращались к ящику на стене с ярко торчащими кнопками. Ящик как живой придвинулся к нему по стене вплотную, кнопочки подмигивали лукаво.

— Это ужасно! — сказал наконец Иннокентий Павлович, изнемогая в борьбе с соблазном.

— Ну-ну, потерпите, дорогой, скоро перерыв, — зашептали ему коллеги, успокаивая.

Ах, ничего-то они не поняли! Ведь стоило ему привстать, ткнуть пальцем в белую кнопку — и зал наполнился бы негромким протяжным гулом, сцена вздрогнула бы и величаво стронулась с места, унося за кулисы в медленном своем вращении людей, которые напрасно теряют время, и самого Билибина в том числе.

Едва дождавшись перерыва, Иннокентий Павлович сбежал с конференции и больше не показывался там. Но мысль о том, что он, уважаемый, серьезный человек, известный ученый, едва не совершил столь безрассудный и безнравственный поступок, еще долго приводила его в замешательство. Это не помешало ему, правда, уже на другой день рассказать в тесном кругу забавную историю с кнопочками, несколько изменив ее: в последний-де момент был объявлен перерыв и только этот факт спас устроителей конференции от грандиозного скандала. Гена Юрчиков тотчас безотказно подыграл, изобразив на лице восторженный ужас: «Тянется, вижу, к кнопкам. Ну, думаю, все! Даже глаза закрыл…»

С Юрчиковым надо было что-то решать. А надо ли? Впору самому уходить.

Иннокентий Павлович с отвращением вспомнил, как бегал все эти дни по институтскому коридору в отчаянии, в полном творческом бессилии; такого с ним никогда еще не случалось. Ни разу он не подгонял результат, как ученик задачку под ответ. Друзья не заметили его состояния — ни тогда, когда он принимал поздравления, ни тогда, когда хохотал и дурачился вместе с ними возле костра. Даже когда сорвался, нахамил им, они тоже, кажется, не сообразили, в чем дело…

Двадцать лет Иннокентий Павлович работал, ничуть не думая о человечестве. Он копался в тайнах природы, как мальчишка в отцовских часах, подталкиваемый лишь неодолимым любопытством. Стоило Билибину задуматься всерьез о своем месте в мире, как тотчас наступила расплата. Выходит, за мудрость надо расплачиваться? Он, правда, не был уверен, что эти события в его жизни располагались именно в такой последовательности: сначала гордое ощущение своей причастности к истории человечества, потом бессилие. Скорее наоборот: весь последний год ему неважно работалось.