Олег Михайлов - Час разлуки

Природа устроила его так, что по серьезности характера он имел право обидеть и оскорбить другого, так как делал это невольно, не по злобе. А другой не имел права обидеть и укорить его: кратность ответного удара получилась бы слишком велика. И Алексей смолчал.

Потом позвонила Прасковья Никоновна.

— Алексей, — обычным, несколько заискивающим тоном начала она, — что ж там у вас? Где Аля?

— Если бы я знал! — вздохнул он в ответ.

— А я все плачу, — сказала Прасковья Никоновна и в самом деле всхлипнула.

Она могла вот так заплакать и сразу же засмеяться, так что он никогда не понимал, где ее искренность переходит в хитрость, выработанную долгой и трудной жизнью. Впрочем, плача и тут же смеясь, она могла оставаться вполне искренней, так как смех и слезы были более механическими, чем душевными движениями — защитными приспособлениями.

Поплакав несколько секунд, Прасковья Никоновна деловым гоном сообщила:

— Я знаю, где Аля… У проклятой Светки!

— Царевой?

— У ней! Она ее и держить у себя. Я хочу в милицию заявить… — И Прасковья Никоновна заплакала снова. — И-и-и… Я уже ей звонила — сказала, у меня начальник отделения знакомый…

Может, Алена и в самом деле попала в какую-то западню, запугана и боится вернуться? А Царева угрозами держит ее у себя, использует, как наживку, насадку, чтобы привлечь кого-то и к себе?

Как только он увидел Свету, ему сразу бросилось в глаза, что рядом с ней, крупной и яркой брюнеткой, Алена выглядит, как дочка. Заметно было, что она уступает Царевой в жизненном опыте, умении владеть собой, интеллигентности, начитанности, что верит ей к наверняка способна подпасть под ее влияние. И когда телефон зазвонил снова, необъяснимым, редко посещающим его чувством Алексей угадал, кто будет говорить с ним, и не удивился, услышав голос Царевой:

— Алена будет у вас через час… Не пытайтесь только давить на нее, и тогда она останется…

— Умоляю, объясните, в чем дело! — задохнулся он.

— Я и так сказала слишком много…

Последовали частые гудки. Алексей, не выпуская трубки, кинулся к балконной двери, откуда открывался вид на дорогу к метро, и, только услышав за спиной грохот, понял, что разбил телефонный аппарат — его единственную связь с н е й.

Алены не было видно. Он соединил отскочившую и треснувшую крышку с пластмассовыми потрохами, и изуродованный телефон заработал. Не отрывая глаз от дороги, позвонил Тимохину.

Алексей нуждался в том, чтобы постоянно рассказывать о себе, о своих переживаниях. Даже не от потребности в сочувствии: выговорившись, выплеснув все, он хоть на некоторое время чувствовал облегчение.

— Ну что ж, — жалеючи и не одобряя Алексея, сказал Тимохин, — явится, кинется в ноги, будете оба плакать, просить друг у друга прощения, и все начнется сызнова…

Нет, не такой пришла Алена — натянутая, как струнка, суховатая, настороженная, ничуть не желавшая каяться и виниться.

Она показалась еще лучше, еще краше, чем в день его приезда. Ее платье, в котором она осталась в ту ночь, белое с крупными черными цветами (в лоскуток от него он переплел парижское издание «Темных аллей» Бунина), было чистеньким, отглаженным. Сама она, казалось, расцвела, помолодела. И Алексей не мог сдержаться — вместо объяснений и слов начал целовать, а там схватил на руки и понес в ее комнату.

Через несколько минут, когда она принимала душ, он крикнул сквозь дверь ванной:

— Алена! Я сбегаю, куплю поесть и чего-нибудь выпить!

Радость обладания ею мгновенно вернула ему обычную беззаботность — словно и не было целой недели непрерывных страданий. Он набрал закуски, вина и пива. И, проходя двором, вдруг поймал себя на том, что с аппетитом посматривает на щебечущих девушек.

В двадцать пять лет любовные страдания сильные, но не глубокие. Простив Алену, Алексей в вознаграждение получил длительное и безмятежное счастье, которое надо бы удержать, закрепить, обратить в обыденность. Но для этого ему не хватало опыта и житейского ума.

Каждый брак имеет свою странность, только у большинства странность эта скрыта в глубине, а у них с Аленой она бросалась в глаза, лежала на поверхности: слишком они были непохожи, не имели ничего общего. Но и к этому все привыкли, привыкли к тому, что в кругу знакомых Алексея Алена больше молчит, живет чем-то своим, внутренним. Не мог смириться с их семьей лишь верный друг детства Додик Левин. Не зная толком, что произошло в те дни, когда Алексей уезжал к Гурушкину на дачу, Додик все же догадывался, что Алена чем-то крепко обидела друга, и прочно ее невзлюбил.