Николай Егоров - Залежь

— К урожаю на плодоягодные. Это когда я на Украине агрономию постигал.

— Вот тебе и много мух, — улыбнулся Грахов, наклоняясь, в который раз уж, над докладной запиской агронома из совхоза «Антей». — Ах, Антонович ты, Антонович. Нисколько не изменился.

Докладная записка начиналась «За оставшиеся два месяца летнего периода залежь поднять можно. При условии…» Двоеточие и колонки цифр с подзаголовками видов работ, времени, материальных расходов, норм, экономии, коэффициентов и внизу под колонками — разница в сроках при вспашке по стерне. Заканчивалась записка тем же, чем и началась: «План дать можно».

План. План, пожалуй, и есть тот вечный двигатель, который долго и безуспешно изобретали умные головы. Спроси врасплох у кого, не у лингвиста, чье слово «план», скажут — русское, конечно, чье еще. Латинское слово это осенью семнадцатого года перешло на сторону революции, приняло советское подданство и стало самым русским. Короткое слово — план, а сколько в нем ума, силы и движения вперед.

— План дать можно, — повторил Грахов конечную фразу, обвел кругляшком сенокосилки в количестве штук, необходимых совхозу и обещанных земотделом, положил докладную в папку с грифом «К исполнению». — Что ж, рискнем, Евлантий Антонович. Без риска тоже нельзя.

Есть такая пародия на библейское сотворение мира: не было ни земли, ни неба, стоял один-единственный плетень. На том месте, куда доставил старенький колхозный автобус вещевые мешки и чемоданчики новоселов, и покосившегося плетня не было, колышки из травы торчали. Потом, откуда ни возьмись, образовалось четыре палатки, задымила походная кухня, прикосолапил вагончик, появились земля и небо, закукарекал однажды поутру петух — и пришла жизнь. Из уцелевших колышков вырастали дома, подстригалась и расчесывалась воспрянувшая духом невеста-степь, бугрились стога сена.

Скошенную траву сгребали почти следом за косилками в кучи и на другой, на третий день начинали метать.

— Евлантий Антонович, — шепотом спрашивал Белопашинцев у агронома, — а сено не… Как это называется? Не задымит?

— Не загорится, ты хотел сказать.

— Да, да. Не загорится?

— Не должно. Наше с вами сено на корню высохло, — успокаивал директора агроном. — Я вот подумываю, а не использовать ли нам на будущий год комбайны на сенокосе. Барабаны снимем — и айда. С корня сразу в копны. А? На этом, пожалуй, кандидатскую диссертацию можно защищать. — И, видя, что Анатолий Карпович теряется в догадках, за какую монету его «диссертацию» принимать, Хасай возвращался к серьезному разговору. — А если который стог и задымит — разбросать недолго. Увидим без бинокля. Здесь пока, кроме нашей кухни, никакого дыму.

— Ну что ж. Вам виднее, — согласился Анатолий. — Только… не будут скирды мешать трактористам?

— Свезем. Улежится сено — и свезем в одно место. Опашем, огородим. Сено возить — работа трудоемкая, а у нас всего в обрез: и техники, и людей.

Белопашинцев не понимал, почему слежавшееся сено легче возить, ему казалось, наоборот, труднее. Сначала в скирды укладывай, потом снова разбирай. В чем выгода? Но спросить об этом стеснялся.

— Ты не стесняйся, спрашивай. Стыда тут никакого не может быть. Я тебе сейчас побывальщину расскажу. Для разрядки. А то, не знаю, как у тебя, у меня в голове рой мыслей уже.

— Это неплохо, Евлантий Антонович.

— Ну, конечно. Когда в голове рой мыслей, она не голова — улей. Вот послушай. — Хасай отодвинул от себя скоросшиватели, и они прошелестели по столу, как ветер по лесу прошелся, до того осиротел, обезлюдел вагончик. — Попал мужик в город. А грамотный мало-мало. Идет по улице, вывески читает. Смотрит — «Ресторация». Дай зайду, что это такое. Зашел. Зал. В зале — столы, мужики в белых поддевках бегают с подносами, на подносах — тарелки парят. Ага, едят тут, догадался дядя и тоже за стол. Положил официант меню перед ним: что изволите кушать? Вот вел-вел мужик ногтем сверху донизу — пюрэ какое-то. Буква «э» тогда в моде была. Нэп, электричество. Пюрэ, говорит, тащи мне. Ну, заказал он пюре и думает: уж похвастаю, приеду домой — пюре ел. Приносит ему официант пюре, копнул его мужик ложкой — и на дыбы: ты что мне подсунул, мошенник? Что просил, официант ему спокойненько. Я велел пюрэ подать, а это толченая картошка. Сие одно и то же, дядя. Так бы и писали: картовная каша. Откуда я знал, что она еще и пюрэ. Я бы другое взял, это добро мне дома надоело.

Хасай, против обыкновения, не вывел никакой морали из побывальщины и зашуршал бумагами.