Иосиф Келлер - Суровые дни

Елистратов сразу заговорил тоном человека, привыкшего командовать другими:

— Из Екатеринбурга получено письмо, подписанное, как и предыдущие, Дядюшкой. Нам настоятельно рекомендуют узнать, собираются ли большевики эвакуировать казенный завод. Если да, — приложить максимум усилий и помешать этому. Господа, необходимо договориться, что следует предпринять каждому из нас в этом направлении.

С первых дней наступления Гайды 29-я дивизия приняла на себя основной удар белых. Особенно тяжело приходилось Камышловскому полку. Полк, с боями, медленно, отходил вдоль горнозаводской железной дороги, теряя людей не только в боях, но и от лютых морозов.

Под станцией Выя тяжело ранили любимого командира полка Швельниса, и командование принял на себя начальник штаба бывший штабс-капитан царской армии Лохвицкий.

Наконец полк дошел до станции Азиатской, где, по расчетам Лохвицкого, должен был находиться штаб дивизии. Лохвицкий, не спавший все эти дни и державшийся на ногах огромным усилием воли, был уверен, что в Азиатской отведет потрепанный полк на отдых, в тыл. Но штаба дивизии в Азиатской не оказалось. Он выехал в сторону Чусовской.

Комендант станции вручил Лохвицкому ожидавшую его со вчерашнего вечера телефонограмму, подписанную начальником политотдела Мулиным. Мулин приказывал Камышловскому полку задержать белых, прикрыв отход остальных частей.

Соединившись по телефону со штабом дивизии, Лохвицкий долго объяснял Мулину, что люди обморожены, что в исправности только четыре орудия, что нужны подкрепления.

— Валентин Михайлович! Поймите… Это свыше человеческих возможностей… Что? Как вы сказали?..

Но ответа начальника политотдела Лохвицкий не услыхал. Связь с дивизией прервалась.

Совещание с комиссаром полка горновым Верх-Исетского завода Слаутиным длилось недолго. Комиссар считал: приказ надо выполнить.

Полк на три четверти был укомплектован екатеринбургскими рабочими, и комиссар не сомневался в их боевом духе. Оставляя родной город, каждый поклялся перед кумачовым знаменем: пока не вернется обратно — винтовку из рук не выпустит! И слово камышловцы держали свято. Даже сраженные насмерть сжимали винтовку окоченевшими пальцами.

Изучив прилегающую к станции гористую местность, Лохвицкий так распределил позиции между батальонами, чтобы встретить белых кинжальным огнем. Он понимал: измотанный в непрерывных боях, полк долго не продержится.

— Эх! Один бы свежий батальон! — с тоской думал Лохвицкий.

Но увы! Резерва ждать было неоткуда.

Вдали ухнули взрывы. Это подорвали мост, чтобы помешать белому бронепоезду подойти к станции. Вскоре на правом фланге застрочил пулемет. Потом второй. Третий… Перестрелка усиливалась. Белые пустили в ход артиллерию. Бой нарастал по всей линии камышловцев. Но орудия красных молчали. Снарядов мало, и Лохвицкий берег их для решающих минут.

Колчаковцы, уверенные, что полк полностью деморализован и неспособен к серьезному сопротивлению, попытались с ходу прорваться к станции, но, встретив меткий огонь, откатились.

Наступило затишье. Изредка раздавались одиночные выстрелы. Лохвицкого более всего страшило, что Редигер нащупает уязвимое место обороны — на стыке батальонов.

Вскоре началась повторная атака. Белые шли во весь рост, несколькими цепями.

Вдруг откуда-то сбоку (Лохвицкий даже не заметил, как они появились) выскочила сотня казаков и с диким криком, пришпорив маленьких лохматых лошадей, поскакала по твердому насту туда, где ее не мог встретить пулеметный огонь. Произошло то, чего опасался Лохвицкий. Казаки очутились в тылу камышловцев.

Вот он — конец! Лохвицкий знал: плен — это мучительная смерть. Генерал Редигер публично заявил, что посадит своего бывшего однокашника по кадетскому корпусу, а ныне красную сволочь Лохвицкого на кол для всенародного обозрения. Такого удовольствия Коко Редигеру Лохвицкий не доставит! Дудки! Он вынул наган и расстегнул полушубок.

Но что это? От станции, навстречу казачьей сотне, осадив ее на всем бешеном скаку, хлестанул ружейный залп. Деловито застучали длинные пулеметные очереди. На снегу зачернели неподвижные тела казаков. Заметались одинокие лошади. А кто-то во втором батальоне — умница! — догадался повернуть часть бойцов и встретил отступающую сотню метким огнем. Теперь казаки метались в смертельной западне, тщетно пытаясь вырваться.

Лохвицкий жил дружно со своим комиссаром. Но был у Лохвицкого порок, против которого яростно, но пока безуспешно боролся старый большевик Слаутин. Командир полка носил нательный золотой крестик. Но это полбеды. Пусть бы носил. Кроме Слаутина, ночевавшего с Лохвицким и ходившего с ним в баню, никто в полку этого не знал. Но, что хуже всего, комполка при всех случаях — радостных и печальных — осенял себя крестом!