Людмила Репина - Был смирный день

— Ну, наелись, черти голодные? А может, еще чего захотели, так ничего для вас тут не припасли.

Она была бездетна, мужа убили на войне, вековала одна. И никто ее не осуждал, что порой была суха и ворчлива, особенно с детьми. Материнская любовь и ласка была ей непонятна. Да если бы и была понятна, то насчет детей здесь так заведено. За столы всех не усадишь, а понавезут с каждой пары по пять штук, вот на кухне и ошиваются — да разве накормишь остатками столько ртов! Она собиралась нести очередные закуски, бубнила под нос и колюче всех оглядывала.

— Секля! Секля! — закричали из-за столов пьяные голоса. — За твое здоровьице пьем! Что ты там вертишься туда-сюда, как Баба Яга в ступе? Подь к нам, выпей по старой памяти.

Баушка Секлетея заулыбалась, одернула передник, заправила волосы с висков за уши, указательным пальцем провела под носом, вскинула гордый взгляд на перегородку, которая отделяла гостей, взяла блюда и ушла.

Тут уж Петрушка не зевал, в таких делах он был человек бывалый.

— Танька, прячь огурцы, Валька, забирай ополовник грибов, а тебе, Васька, под ковбойку большой пирог. Малыгинские, хватай что попадя, айда на печь, да по-тихому, чтобы никто не заметил.

Все затаили дыхание, набрали кто что мог, спрятали под одежду и по-тихому пробрались на печь.

А в избе уже гудел базар. Дядя Мишуха мощным голосом выводил «Златые горы», малыгинская бабенка старалась перекричать его какой-то охальной частушкой и часто взвизгивала, а бабы поскромнее запели: «Сама садик я садила, сама буду поливать, сама милого любила, сама буду забывать».

На печи делили добычу, ели соленье, грибы, колбасу, заедали сладким пирогом и по очереди запивали брагой. Вконец понабрались не хуже своих родителей. Петрушка предложил всем, чтобы их не накрыли, идти на пруд или на ледяную горку у колодца. Предложение понравилось. Брюхо набито до отвала, только бы не упасть с печи, неприметно слезть и выбраться на улицу.

И все бы обошлось, раскрасневшиеся дети уже галдели под окнами, но вдруг дядя Паша ухватил Васю, который выходил последним, за ухо и притянул к столу:

— Куда?! Куда?! Сукин сын. Жених! Видали? Дуняшкин выкормыш! Орел… А?! — гаркнул он на весь стол.

— Пора подносить, как же, мужик, налей ему стаканчик красненькой настоечки, — подмигнул придурковатый малыгинский мужик.

— Нет, лучше я вот уделю, — заявил Николай Николаич.

Ему, как дорогому гостю, вино подавали особо, не поддельное, покупное.

Дуняша отнимала Васю — мал еще, и совала ему в зубы кусок пирога. Пришлось съесть. Потом кто-то сунул колбасы, полезли селедка, грибы, печенье, заставили выпить вина. В глазах у Васи зазеленело; если бы его не держали несколько рук, упал бы сразу, но во что бы то ни стало каждый старался запихнуть в рот закуску: надо проявить заботу — дети!

Вдруг за столом завизжали — Вася побелел и стал медленно падать на стол. Мать подхватила его.

— Что ты, — по-мужски одернул его дядя Мишуха, — опомнись.

— На снег его, оттирать! — закричала баушка Секлетея.

Бесчувственного Васю поволокли на улицу, положили на сугроб и стали делать искусственное дыхание.

— Застудите, — голосила Дуняша. Она схватилась за голову и то подбегала к сугробу, то взбегала на крыльцо. — Ведь просила же, Христом богом молила. Так нет…

— А малец-то, кажись, совсем плох, — заметил кто-то.

Тут уж вмешалась Тамара Ивановна. Перед дорогой гостьей расступились. Она поднесла Васе чашку с разведенным лекарством — она всегда возила с собой аптечку. Воду влили Васе в рот, и через минуту он пошевелился, его начало рвать.

Еле живого Васю внесли в дом и положили на скамью перед печкой. Глядельщики облепили окна так, что в избе стало совсем темно. Васю знобило.

— Ну вот, из огня да в полымя, — старалась шутить баушка Секлетея. — Вот погоди, гости разойдутся ночевать, посажу тебя в печь, как пирог, там с тебя живо эта трясучка сойдет.

— Да ты сейчас сажай, а мы по деревне пройдемся, — говорили гости, — проветримся, пока совсем не затемняло. — И стали парами выходить на улицу. Гармонь заиграла переборы. Скулящий голосок заныл «Хазбулат удалой». Толпа удалялась…

А на колодце было бабье собранье:

— Вот городское воспитанье, велик ли стручок, а и тот выпивать!

— Ну и опился, вперед наука.

— А Дуняшка куда смотрела?

— Да она, чу, не велела, он сам.

— Зря накинулись на пария, — заступилась одна из баб. — Я в окошко сама видела, это ему Пашуха-меньшой прямо в глотку влил.