Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

Вот как приснится что-то, считай, что это твоё собственное. Сама и говорила, даже сейчас, что тебе страшно было, когда мы пошли смотреть в прошлом году змею, потому что её растащили муравьи… и мне точно также страшно, что когда уеду, то… я не уеду, не обязательно уезжать, а то отвернёшься, и всё это растащат и ничего не останется.

– Ты никогда не напишешь такой книги. Такую книгу невозможно написать.

– Ты слушай! Книгу я собираюсь написать о городе. Большую книгу о нашем маленьком городке. Соня, я подозреваю, что в Сильве не меньше величия, чем во всём том, что мы проходим в школе. Она тоже – закон. И таких законов здесь тьма. А скольких я не знаю? Иногда думаешь, что теперь они известны одному мне, никому больше, никто не знает цену всему: им, их прошлому, настоящему. Те, кто написал свои большие книги, тоже так начинали. Потому я уверен, что стою на правильном пути – будто головоломку решил, но наоборот: не сложил, а разложил. Может быть, от перемены мест слагаемых и что там ещё… – сумма не меняется… – подожди, я объясню сейчас, как я сам иногда вижу!

Ты сказала, что пойдёшь купаться. Верно? И когда ты говорила, я уже представлял тебя отдельно: ни мамы, ни дома, ни меня, ни крыши, ни реки, а только тебя в тот момент, когда ты говоришь, что идёшь купаться… Не понятно? Хорошо, на рынке сегодня я часа два околачивался на центральной площади перед «вертикальной стеной». Ты думаешь, я стоял и вот так рассуждал? Ни в коем случае, куда там! – я пришёл, совсем не зная, что мне нужно здесь.

А потом чуть с ума не сошёл, когда на пустой площади, ты ведь знаешь, как там на ней всей окурки, разбитые арбузы, кочаны кукурузы серые, похожие на осиные гнёзда, навоз, дрянь всякая, – увидел калеку на тележке. Он усердно отталкивался от булыжников двумя обмотанными тряпкой брусками. Я на него смотрел и не мог оторвать глаз – как будто какая-то дыра, как будто дырка на костюме директора школы, когда стоишь и смотришь ему в живот. Сидел на ящике, смотрел на площадь, а он, как из воздуха, сошёл. Эти колёса – подшипники, голубым горевшие на солнце, разъезженная до заусениц сталь, на голове школьная фуражка с зелёной буквой Ш на околыше, позади, за спиной, железный крюк, а перед ним – ещё один, спиной ко мне, будто бы тоже калека! И они разговаривали, смеялись. Вот закрой глаза…

Тогда я ещё не знал, что глаза можно держать открытыми, все закрывали или говорили: «Ну, закрой глаза и вообрази…», а я мог держать их открытыми безо всякого вреда.

…закрой – видишь шатёр «вертикальной стены»? площадь? булыжник? две короткие тени, горячий базарный ветер? Закрыла? И тут второй поднимается на ноги, – переходит площадь, подходит к пивной бочке, берёт две кружки пива и возвращается, понимаешь? Опять становится на колени, задом на пятки для удобства, пиво тому протягивает, который на подшипниках, и они пьют. Ты понимаешь? Скажи, ты понимаешь? Я нет. Я начал объяснять себе, что глупо искать в этом эпизоде больше, чем в нём есть. Тот опустился на колени перед своим приятелем, потому что так удобней разговаривать. Но ты не учитываешь того, соображал я довольно туго. Что важно, как это сделано, где происходит, и ещё-ещё…

Когда я сумею что-нибудь подобное написать, и сделать это так, что сердце того, кто захочет меня выслушать, остановится, и он не сможет объяснить, почему так, а не иначе – тогда я знаю, что начну свою книгу. Ты слушаешь меня?

– Слушаю.

– Как твоя рука?

– У тебя-то мать не заметила…

– Ах, что за сентиментальные глупости! Она слишком занята собой, чтобы замечать такие мелочи. Вот если бы она замуж вышла… Есть у неё кто-нибудь на примете? Замуж в её годы надо обязательно. Только не говори, что она решила посвятить свою жизнь детям! Не выношу слова «жертва»… Всё-таки отец умер не вовремя. Не надо было ему умирать весной. Зажги спичку.

– Почему не вовремя? Что значит не вовремя?

– Откуда я знаю? Вроде понимаю, а толком сказать не могу. Понимаешь, мне лето кажется переломным моментом в жизни. За лето и происходит то, что должно происходить с нами. Мы всегда за лето вырастали, нас не могли узнать осенью. Ну, не зимой же!..

– Чепуха.

Поджала колени к подбородку, как будто и не слышала. Я её такой особенно люблю.

– Какая разница! Она никогда нас не принимала всерьёз. Она отца любила, а нас потому, что мы – как бы приложение к нему. А тебя, между прочим, она и вправду любит. Думает, что ты ей – опора на старости лет. Я-то лишний. Но всё равно: любит, не любит – мы теперь последнее, что у неё осталось. И она хочет сразу, что ли, научиться у нас. Знаешь, для чего? Для того, чтобы мы стали привычными, обычными, чтоб с лёгкой душой забыть о том, кого мы напоминаем. Главное, чтобы такие, как все. Вот и вдалбливает нам то, что потом ей самой будет понятно. Отец хоть в наши дела нос свой не совал.