Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

А во второй части они встречаются на побережье, в Пицунде – сосны, ночи, звёзды, шум прибоя, детские наивные реализации, водные и горные лыжи, здоровые тела, смех, секс, никаких комплексов – всё с юмором, лёгким таким, как вуаль. И вот после выяснения отношений, когда ими осознаётся серьёзность положения, они решают поехать в деревню, где живёт его или, кажется, её мать. Понятно? Там они косят, пьют молоко на фоне разнотравья, знакомятся с Солоухиным, набираются мудрости у тихих закатов – мой гвоздь! – солят свой пресный хлеб практицизма солью земли, так сказать, и начинают понимать настоящие ценности, непреходящие, так сказать, – момент этот вынесен как бы за кадр. Читателю предоставлена возможность самому определить дальнейшую судьбу полюбившихся им героев. Короче говоря, небольшая повестуха, две части на шесть листов, совершенно безобидная – психология, кипящая жизнь заведения на передовом крае науки и промышленности, местный колорит – деревянная архитектура, дубовые кружева, фольклор, – это очень привлекает переводчиков… и ничего больше. Критику начальника не считаю – он дурак, а в прошлом, кажется, агент царской охранки, и что ты думаешь?

– «Не характерно», – сказали. – «Написано увлекательно, типы вылеплены достаточно сочно, но нехарактерно». А? Каково! «А что характерно?» – спрашиваю. Что? Так никто мне и не ответил. Вон Быдинский – тот характерен! Со страшной силой шьёт свои романы. И ничего! Без сучка, без задоринки тискает, где попало – Байкал? – Байкал, Амур? – Амур, Днепр? – Днепр, Нева? – Нева, Волга? – Волга, Неман? – Неман, – где волоком, а где вдоль берега такое вот судоходство… Бурлак он!

Нет, надо ехать. Я тебе скажу определённо. Кстати, я и до письма знал, что надо, а письмо, как серпом, значит, по одному месту шугануло. Понятно? Именно упадок, засилье рутины. А там! Ох, страшно… сердце выпрыгивает, когда представишь себе. И то правда, пиши на здоровье, про что хочешь, пиши – написал и бац – у Скрибнера, бац – в Галлимаре, бац там, бац здесь, на худой конец и Континент сгодится. Главное, юмор, фабула, секс, ох, чёрт возьми! а религия? Би-че-вать. Бичевать религией. Как подумаешь, что всё менять надо, аж тошно становится. Постой-ка, я слышал, что Амбражевич, кажется, тоже едет? хочешь анекдот про евреев?

– Амбражевич уже уехал, – говорю я, накрывая любимое лицо Рудольфа бубновой плачущей дамой. – Теперь он вне посягательств и подозрений.

…

Бывают минуты, когда воображение не ведает меры. Образы, которые оно ниспосылает нам, населяя окованное бездействием сознание, один краше другого. Тебя окружают толпы людей, порождённых некими смутными, не вполне объяснимыми желаниями. Мимо скользят чудесные женщины. Приятные умные мужчины корректны, обязательны и умны. Восхитительные пейзажи, в которых трудно угадать известные нам, служат дивной рамой для успокоительных прогулок. Но мы подгоняем воображение, мы торопим его, ибо миг обладания всеми сокровищами, всеми красавицами, властью кажется недостаточно прекрасным, не вполне глубоким, обманывая ожидания, – как бы мелеет призрачный мир, словно лучи света, которого страшатся исчадия печали, сумрака душевного, нежданно-негаданно пробиваются сквозь постылый туман…

И дурманом, маревом предстают глазам нашим бесконечные построения, совершеннейшие композиции, дивные творения. Может быть, и вскрикивают тогда мужественные бородатые мужчины, тонко, дико вскрикивают, старея в миг на годы. Может быть, бледнеют женщины, до крови кусая губы, машинально трогая лицо руками, вплетая горестно ещё одну паутинку в пустые сети старости. Но мы торопим воображение, мы топим его, покидая (как на пожаре покидают кошек) рассудок, – мы ищем в нём убежища от него самого. Так толпы постепенно рассеиваются, редеет листва, бурая трава оплетает щиколотки, и вместо пиршества, вместо многого – ищем, взыскуем наперсника, учителя, собеседника, но как бы ни было хитро воображение, не способно оно создать равного: всё на шаг отставать будет, всё на волосок хуже будет у него; если ты неведением – он невежеством ведом будет; если ты раздражением, бесплодностью удручён – злобой, зияющей бездной отмечен будет он.

И что магия письма? Что древнейшее средство!.. Зачем уповать на то, будто возьмёшь перо – и потекут явления в стройном порядке, и хор светил в гармоничных созвучиях загремит хвалой Создателю. Глиняная лошадка не увезёт далеко. И точно после выставки, в те таинственные тихие часы, когда сняты со стен картины, когда из стен торчат гвозди, свисают с потолка скрепы, пыльные вантины – разваливается глиняная лошадка… и пальцем рассеянно, бездумно опрокидываешь фигурки. Дурман, марево…